Мама отдала  меня в больницу. Она не знала, что здесь люди не живут, а спят просто. Она сказала, что это на мало времени она меня сюда отдает, а потом ушла. У мамы белая шапочка вязаная на ней надета, как в том стихе, что мама читает «облака мои, лебеди белые».

Здесь нет комнат почему-то, как дома. Дома две комнаты и кот Кеша. И еще есть коридор, но не такой как здесь, а маленький, с зеркалом большим. Дома бывает тоже страшно, когда я одна – я тогда все время сижу в кухне, потому что выходить боюсь немного – вдруг там Ледик. Ледик – это не знаю что такое, но у него нету глаз и ушей нету и его нельзя нарисовать, потому что он может появиться тогда, а я не хочу, чтобы он появлялся.

Но мама быстро приходит всегда, когда приводит Васю из сада: Вася не любит сад, он говорит, что у него нервы горят огнем в этот гадкий сад идти и что там чужие дети и еще даниловны большие – только я не знаю, что это такое и почему они большие. Поэтому дома страшное прямо сразу проходит: когда мама с Васей раз – и придут.

А здесь, в больнице много чужих детей тоже, как у Васи в саде, только они все больные и злые немного. А еще здесь какая-то Петровна в белом халате, как шкаф, только с ногами: может, это та самая, про которую Вася говорит?

Я думаю, мама скоро придет, это она так просто ушла, не на много. Она просто не знала, что здесь так плохо, она думала, здесь много помощи всякой и много много чего-нибудь там хорошего: а тут вдруг так много слезов капает, что они в руках не помещаются.

Это я плачу тут, потому что тут зонды всякие и стены пустые, без обоев даже, и девочка чужая читает книгу громко в коридоре про королей, только это взрослая книга, я еще про королей не знаю, я знаю только про Императора, как он на воздушном корабле несется несется на всех парусах, он принесся домой, но нет уже франции милой. Дома у него нету. Это так в еще одном стихотворении, я его тоже знаю – потому что мне уже четыре года, мама сказала.

Она сказала: «В четыре года дети уже не плачут, они большие уже», а я, значит, еще никак не вырасту, а вдруг я совсем здесь никак не вырасту, стану как Таракан сидит в стакане лапку рыжую сосет он попался он в капкане и теперь он казни ждет. Это папа читает нам на ночь, а я плачу тогда, потому что мне тараканов жалко, я не хочу, чтобы их казнили. Он нам с Васей про Императора читает и про таракана. И мне их жалко двух сразу. Вот я скажу так громко, но не очень: Мама мама где ты где ты куда ты куда ты ушла. Мама мама где ты… Если долго так плакать, будет много качелей – это когда стихи плачут сами уже, а я только слушиваю их и качаюсь в голосе вместе с ними. Где славу оставил и трон оставил любимого сына и старую гвардюю он.  Где славу оставил и трон…

У меня подушка мокрая и холодная. В комнате тут темно, никого нет, так страшно мне. Тут комнаты с постелями, а в них нет детей, потому что все дети ушли на ужин, а я не хочу на ужин, я хочу домой.

Домой пойти нельзя, но полететь можно. Кот Кеша не летает, хоть он  пушистый, а облака мои лебеди белые они пушистые и – летают. Позабыты ли дальние проводы иль глаза мне глядят неизбежные как тогда вы мне кажетесь молоды облака мои-лебеди-нежные.

И руки мои говорят надо мной, и из пальцев растут ветки всякие, а потом уже они станут как крылья.

-Кто это такое?

– Здравствуй, я дерево. Я пока маленькое, но я расту, буду много расти. Только никого нет со мной, ты видишь ли?

– Как это нет с тобой? А вот птица над тобой летит, смотри! Она вдруг как сядет на ветку!

– А дерево все росло-росло и стало как дуб.

– А птица свила гнездо и стала жить.

– А гнездо тоже стало жить – вот оно как вырастет большое! Как дом!

И птицов тогда много долетело сюда. И они – вот как разлетелись: смотри, вот дерево было, а оно превратилось в птицу большую, как Жар-птица, только это не жар, а месяц-птица такая.

Смотри постель пустая. Никто больше не плачет там.  Все скажут: где ребенок? А ребенка нету уже. Ни одного ребенка нету – все улетели. Вон на небе кто-то взмахнул: это дети высоко идут по небу, дети превратились в деревья, а деревья все с крыльями.

Надежда Муравьева