Бедный император едва дышал, ему казалось, что кто-то сжимает его горло. Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у него сидит Смерть. Она надела себе на голову корону императора, в одной руке у нее была его золотая сабля, а в другой – императорское знамя.
Ганс Христиан Андерсен. «Соловей».
Но не странно ли – на фоне клубящихся пучин бескрайного времени воображать крохотную фигурку с золотым чайником на голове?… Наше английское прошлое – мгновенное зарево. А люди напяливают на головы чайники и говорят: «Я король!»
Вирджиния Вулф. «Волны».
Фриц быстро подошел к стеклянному шкафу, обратился к гусарам с грозной речью, а затем в наказание за себялюбие и трусость срезал у них у всех кокарды с шапок и запретил им в течение года играть лейб-гусарский марш.
Э.-Т.-А. Гофман. «Щелкунчик и Мышиный король».
– Кому вы страшны? – сказала Алиса. – Вы ведь всего-навсего колода карт!
Льюис Кэрролл. «Алиса в Стране Чудес».
Тут вошли придворные, они собрались поглядеть на умершего императора, да так и застыли на пороге.
А император сказал им:
– Здравствуйте! С добрым утром!
Ганс Христиан Андерсен. «Соловей».
Трон не пустует
В начале ноября 1788 г., пишет Натаниэль Рэксол в своих записках, из-за внезапного и обескураживающего заболевания короля все функции исполнительной ветви власти оказались приостановлены и возникло «огромное беспокойство в народе»[1]. Парламент в особенном замешательстве, поскольку парламентская сессия должна была начаться 20 ноября, и непонятно, какой теперь властью можно было бы отсрочить начало заседаний (поскольку открытие и завершение парламентских сессий – привилегия монарха). А тут еще и готовилось празднование столетия Славной революции (1688). Парламенту приходилось возвращаться к заседаниям во время кризиса, когда «трон должен был считаться пустующим»[2]. Предложение Питта в палате общин отсрочить сессию на две недели было принято без всяких возражений – потому что, говорит Рэксолл, администрация во главе с Питтом и сторонники премьер-министра хотели выиграть время, чтобы разобраться в ситуации, а оппозиция ждала возвращения с континента одного из своих лидеров – Чарльза Фокса. Особенно ждет его рассчитывающий на регентство принц Уэльский Георг, старший сын короля, а пока что советуется с другими людьми, пользующимися его доверием, – Ричардом Шериданом, лордом Лафборо, Томасом Эрскином.
Действительно, развернувшиеся в обеих палатах во время болезни короля прения по поводу регентства можно рассматривать с точки зрения противоборства двух партий: действующая администрация, тори, сторонники Питта-мл. и, соответственно, условно говоря, короля – надеявшиеся на его скорое выздоровление (что, конечно же, было жизненно необходимо для Питта, чтобы удержаться у власти); и оппозиция, виги, во главе с Фоксом, Шериданом, Бёрком, – «партия принца», ратовавшая за наделение наследника престола неоспоримыми регентскими властными полномочиями (а не ограниченными, на чем настаивал Питт).
Но на самом деле речь шла не только об интригах и властных амбициях и не только о хитроумных уловках соперников, изобретающих все новые маневры, чтобы переиграть противника и либо оттянуть, либо, наоборот, ускорить назначение регента. Парламентарии столкнулись с очень сложным правовым казусом и вынуждены были работать с ним в соответствии с политико-юридическими концепциями своего времени. В подходе противоборствующих сторон к этому вопросу отразилась знаменитая идея «двух тел короля», подробно разобранная Эрнстом Канторовичем в его основополагающем труде «Два тела короля» (1957).
Итак, принц Уэльский жаждет власти, второй (любимый) сын короля, герцог Йоркский Фредерик, заодно с братом; оппозиция во главе с наконец-то прибывшим в Лондон Фоксом стремится добиться регентства для принца Уэльского, причем с неограниченными полномочиями. Премьер-министр Питт-мл. и его кабинет им противодействуют, непростительно затягивая, как полагают лидеры оппозиции, решение вопроса о регентстве (например, создавая комиссию по изучению исторических прецедентов, напоминающих текущую ситуацию). Наконец, лорд-канцлер Тёрлоу, прикидывая, как бы ему сохранить свое положение хранителя Большой печати при новом раскладе сил, втайне поддерживает отношения с Карлтон-хаусом, резиденцией принца Уэльского, искусно балансируя между ним и действующей администрацией. (Алану Беннетту в его пьесе отлично удается извлечь трагикомический потенциал из этой динамики.)
К королю призваны 6 медиков во главе с богатым и уважаемым Уорреном, личным врачом принца Уэльского (фактор, предопределяющий его политические склонности, а также, судя по всему, профессиональное врачебное мнение по поводу течения болезни короля). Поскольку состояние короля не улучшается, решено призвать доктора Уиллиса (прибывает в Кью 5 декабря 1788 г.) – специалиста по душевным заболеваниям, в отличие от остальных эскулапов при особе короля. Доктор Уиллис – безусловный сторонник Питта-мл., что также отражается в его исключительно оптимистических прогнозах (в противовес пессимистическим прогнозам Уоррена). Медики должны периодически отчитываться перед специальными комиссиями в обеих палатах парламента.
Ситуация и впрямь непростая: «Трон пустует, но не из-за смерти суверена»[3]. Рэксолл употребляет здесь слово «demise», которым в «Отчетах» (выдержках из приговоров в королевских судах), собранных и записанных в елизаветинские времена юристом Эдмундом Плауденом, обозначается разделение двух тел короля, политического и природного, когда «политическое тело переведено от природного тела, которое теперь мертво или же лишено королевского достоинства, на другое природное тело»[4]. Поэтому-то смерть природного тела короля, уточняют юристы, называется не смертью, а «преставлением» (demise), ведь в своем политическом теле король не умирает никогда. В ходе династической борьбы Йорков и Ланкастеров, пишет Канторович, слово «demise» использовалось не в смысле смерти короля, а в смысле отстранения его от власти[5]. Cлово demise этимологически связано со значением «отсылать, отпускать, распускать, оставлять» (лат. dimittere).
Но король не отстранен насильственным образом от власти – и когда неистовый Бёрк (который в описании Рэксолла почти неизменно предстает яростным безумцем, невоздержанным на язык и неумеренным в своем маниакальном красноречии), совершенно зарапортовавшись, заявит, что король был «низринут с трона»[6], это вызовет огромное негодование остальных парламентариев. В какой-то момент Фокс заводит речь о «гражданской смерти» короля. Но это соображение встречает отпор со стороны Питта, который говорит, что временное недомогание короля никак нельзя считать гражданской смертью.
Фокс пытается использовать концепт гражданской смерти, чтобы обосновать право принца на королевские полномочия в том же объеме, в каком он осуществлял бы их в ситуации естественной кончины (natural demise) короля. Оппозиция настаивает на идее о том, что принц Уэльский обладает прирожденным[7] (inherent) правом принять бразды правления в качестве регента, – так это формулирует лорд Лафборо в палате пэров[8]. Ему вторит Фокс в палате общин: не надо искать исторические прецеденты – это все отговорки. Палаты парламента просто должны подтвердить это естественное право наследника.
Нет, возражает Питт, у наследника не больше прав принять власть, чем у любого из подданных королевства[9]. Утверждение, что у принца якобы существует «естественное право», – государственная измена против конституции и покушение на власть и права парламента. Согласно конституции 1688 г., никто не имеет права на корону, если это право не подтверждено обеими палатами[10].
11 декабря 1788 г. в палате пэров лорд Кэмден выступил в согласии с линией Питта: в конституции нет закона, подтверждающего якобы прирожденное право наследника на трон. Эта неслыханно дерзкая доктрина способна потрясти основы королевства! Ему возражает лорд Лафборо: нет, неслыханная дерзость – заявлять, будто у совершеннолетнего наследника прав на престол не больше, чем у любого другого подданного! «Разве закон не провозглашает принца Уэльского единым целым с королем?» Разве покушение на жизнь первого не является такой же государственной изменой, как и покушение на жизнь второго? И разве то же наказание применяется к тому, кто покусится на жизнь любого другого подданного?[11] Парламенту, говорит он, пытаются придать исключительные, чрезмерные полномочия: по этой логике регентство оказывается выборным, а не наследственным, а сам регент – рабом избравших его.
Теперь уже, пишет Рэксолл, лорд-канцлер Тёрлоу не мог дольше молчать, а иначе «пришлось бы признать, что он пожертвовал интересами суверена, чьими милостями до сих пор пользовался». Но он был в непростом положении, поскольку уже заключил союз и с принцем Уэльским. Состояние короля казалось безнадежным, несмотря на заверения Уиллиса, и канцлер произнес, расточая одновременно похвалы принцу, искусную продуманную речь, которая оставляла ему пространство для маневра при любом исходе: он-де не может вынести суждение, пока не будет собрана подробная информация о подобных прецедентах, однако доктрина Лафборо ему кажется новой и доселе неизвестной[12].
Однако Питту, говорит Рэксолл, удалось загнать Фокса в угол, поскольку утверждение Фокса о «естественном праве» принца по сути своей нарушало конституцию, на что немедленно и отреагировал премьер-министр, заговорив о государственной измене.
12 декабря 1788 г. Фокс попытался исправить положение: многие считают, что принц Уэльский имеет неоспоримое (irresistible) право на регентство – «я с этим согласен, потому что не вижу разницы между неоспоримым и наследственным, естественным (inherent) правом». Нельзя сомневаться в уместности облечения регента полноценными королевскими прерогативами в той же мере, в какой они были бы у короля, будь тот в добром здравии. На это Питт ответил, что сначала нужно найти в конституции основания для права регента осуществлять королевские полномочия в данных обстоятельствах и тогда принимать меры, направленные на «восполнение приостановки полномочий короля»[13]. Но никакая часть королевской власти не может быть передана наследнику на основании его права. Даже если придется частью этих полномочий облечь регента, полностью они не могут быть переданы – поскольку нужно иметь в виду тот момент, когда король выздоровеет. Регенту может быть передан только необходимый минимум. Тогда Фокс обвинил Питта, что тот хочет не регента, а парламентского регента.
В палате лордов тоже сообразили, что заявление Фокса возмутительно и опасно. 15 декабря 1788 г. лорд Кэмден поставил вопрос о полномочиях парламента, а герцог Йоркский выступил в палате пэров с заверениями, что его брат никогда не претендовал на регентство в обход мнения парламента и народа.
16 декабря 1788 г. Питт ставит на голосование три резолюции: 1) король не в состоянии сейчас заниматься государственными делами; 2) право и обязанность обеих палат предоставить средства, восполняющие нехватку королевской власти; 3) необходимо, чтобы палаты решили, каким способом может быть осуществлена королевская санкция (одобрение), именем и от имени короля, в отношении законов, принимаемых парламентом. Против третьей резолюции сторонники наследника сосредоточили все свои усилия. Они настаивали на том, чтобы сначала передать королевскую власть регенту, а потом уже решать, какие ограничения вводить. Но Питта это, разумеется, не устраивало: сначала надо договориться с принцем о необходимых ограничениях, а потом уже назначать его регентом, ведь если его сначала избрать, то потом он с легкостью откажется от любых ограничений.
Приап не дремлет
Кабинет предлагает восполнить нехватку королевской власти тем, чтобы уполномочить лорда-канцлера использовать Большую печать для одобрения биллей, принимаемых в парламенте. (Большой печатью королевства с изображением правящего монарха, символизирующей его власть, скреплялись документы, получающие королевское одобрение, и ее нельзя было использовать без предварительной санкции суверена.)
22 декабря 1788 г. Эдмунд Бёрк со всей страстью набросился на это предложение кабинета:
Я не знаком ни с Букингемским дворцом, ни с Карлтон-хаусом, я говорю как простой гражданин. Большую печать собираются применить таким образом, чтобы лишить исполнительную власть ее назначения. Это соединение меди и воска должно репрезентировать суверена. Но это же возмутительная фикция, не вызывающая ничего, кроме презрения и насмешки. Я отказываюсь повиноваться такому “королю”. Я почитаю богов конституции, но поклоняться Приапу не намерен!
Он приравнял действия кабинета к воровству, грабежу, краже со взломом, обвинил его в «фальшивозаконничестве» (law forgery) и процитировал (как он будет делать не раз, если верить Рэксоллу) «Макбета»: “Я осенен бесплодною короной, / И мне в десницу вложен праздный скипетр, / Который вырвет чуждая рука, /А сын мой не наследует” [14].
Именно эти слова, по мнению Бёрка, произнес бы «несчастный монарх» (т.е. Георг III), если бы узнал о предложении кабинета, и, несомненно, добавил бы: «О, не дайте мне узреть мрачный призрак (phantom), восседающий на моем троне!»[15] (Бёрк имеет в виду «Приапа», ложного идола, изображение короля на печати – подделку, воцарившуюся на месте самого суверена). В январе Бёрк произносит очередную пламенную речь о «призраке, фикции закона» – «в костях твоих нет мозга, кровь застыла, твои глаза уставились, не видя»[16], – «фиглярстве, маскараде и буффонаде», к которым собираются прибегнуть министры[17].
Генеральный стряпчий (the Solicitor-General) Скотт, прибегая к помощи «юридической метафизики» (legal metaphysics), пытается доказать, что фикция, на которую жалуется Бёрк, оправдана необходимостью. Ему возражает Чарльз Фокс:
Не может быть у парламента власти утверждать законы без одобрения короля. Однако для оправдания столь чудовищного акта узурпации говорят, что, хотя король недееспособен, трон все же не пустует. Но что предлагается, какой заместитель? Назначить человека, который бы осуществлял королевское одобрение законов. Но как же такой человек удостоверится в королевском согласии? Поедет в Кью для этого? Но это противно разуму. Сам примет решение на свое усмотрение? Нет. Тогда к кому он обратится? К палатам. К палатам, которые его же и создали. И так мы породим монстра, которого еще не знала английская история[18].
На это Питт говорит, что во время революции 1688 г. две оставшиеся ветви законодательной власти осуществили то, что было равноценно законодательному акту во время кризиса. Они возложили корону не на принца Оранского и не на его супругу принцессу, а на них обоих. Что же касается фикции Большой печати, то «именно эта фикция управляет всеми нашими процедурами во всех судах королевства и она же оберегает наши права и нашу собственность». Это тот принцип, который удостоверяет, что политическая дееспособность короля всегда полноценна.
Высочайшая власть в народе (нации) – это совет всего народа (the great council of the nation), и если он сочтет нужным стать выразителем (signify) воли суверена, то в этом нет никакой фикции[19].
26 декабря 1788 г. самым примечательным событием стала речь маркиза Лэнсдауна (вига, лорда Шелберна, бывшего премьера, в 1782–83 гг.). С Питтом у него не было политических связей, пишет Рэксолл, его самолюбие было унижено отставкой. Однако если Питт был соперником, то Фокс был врагом (именно Фокс добился его отставки). Маркиз не видит никаких препятствий к тому, чтобы принять третью резолюцию, и служителей (officers) короны не должно пугать слово «фикция». В соответствии с принципами, заложенными Славной революцией, заявляет маркиз, корона – это не передаваемая по наследству собственность, как, например, свинарник или сорная куча, а «наследственный фонд, управляемый по доверенности (descendible trust), предназначенный для миллионов людей и еще не рожденных поколений»[20]. Таким образом, наследственный переход власти не может рассматриваться как право. Это всего-навсего политическое средство, которое может быть изменено палатами парламента. В кризисных ситуациях именно они всегда были теми, кто решает вопрос о преемственности. И это применимо к ситуации с регентством. Права есть у «the people, обычных людей». У королей и принцев их нет. «Обычным людям не нужны ни хартии, ни прецеденты, доказывающие их права, которые есть у них с рождения»[21].
Поддержанный большинством в обеих палатах, Питт добился голосования, которое подтвердило право, присущее естественным образом (inherent) парламенту, назначать регента (в противоположность праву, которое якобы, как утверждал Фокс, естественным образом присуще (inherent) принцу Уэльскому). В письме Питта принцу были изложены условия, на которых ему будет вручена королевская власть на время болезни короля, и перечислены все ограничения – довольно суровые (среди них – обязательство помнить, что трон не пустует; запрет создавать пэров; заботу об особе короля и управление его домохозяйством (household) предлагается целиком вверить королеве – что вызывает яростный отпор со стороны оппозиции, утверждающей, со ссылкой на мрачные исторические примеры, что это двоевластие и раскол между матерью и сыном; эти прения занимают у них несколько недель до конца января).
6 января 1789. Король уже 10 недель в том же положении[22]. Бюллетени из Кью работают как механизм, который управляет настроениями палат, – они то склоняются к Питту, то нет. Когда появляются благоприятные известия, оппозиция стремится им противодействовать, например, они требуют повторной экзаминации медиков.
30 января: делегация коммонеров и пэров отправляется в Карлтон-хаус к принцу Уэльскому (и одновременно с этим – в Кью к королеве). 31 января принц Уэльский принимает предложение о регентстве.
Лорд Кэмден снова поднимает вопрос о том, как именно королевское одобрение будет даваться законам и биллям, проводимым через парламент: ведь это фикция (которую Бёрк называл фантомом, призраком в связи с Большой печатью), на которой держится конституция. Каким-то образом король должен санкционировать заседания парламента, иначе парламент теряет всякий смысл и не может быть законодательным органом. Единственный конституционный способ, считает Кэмден, – это издать заверенную Большой печатью грамоту, облекающую полномочиями комиссию, которая именем короля будет открывать парламент[23]. Но тут же возникает масса затруднений: кто обладает властью назначить такую комиссию? У принца такой власти нет, у канцлера тоже. Герцог Йоркский объявляет всю эту систему противозаконной, отводит свою кандидатуру (а также кандидатуру принца Уэльского) из комиссии, герцоги Камберленд и Глостер, дяди принцев, также отводят свои кандидатуры.
Лорд Норт бросает упрек Питу в том, что распускались слухи, будто бы принц Уэльский предъявлял право на суверенную власть без согласия палат. Питт ему возражает, чем вновь возбуждает «безумие» Бёрка, который заявляет, что право принца на регентство ясно, как солнце[24]. Министры собираются породить дитя Смерти и Греха, как у Мильтона: смерть конституции, прегрешение против чувств всей страны. Они хотят присвоить себе Большую печать и сделать из нее подделку.
3 февраля парламент должен был, наконец, собраться в соответствии с конституцией, все отсрочки, которые препятствовали смене нынешнего правительства, должны были быть преодолены.
В это время в витринах, пишет Рэксолл, выставлялась такая политическая карикатура: канцлер, Питт и Дандас в образе «трех вещих сестер» из Макбета, которые пристально смотрят на луну, наполовину затмившуюся. Темная сторона – профиль короля, светлая – королевы (Рэксолл связывает это с решением назначить королеву опекуном при особе короля и тем самым увеличением ее политического влияния). Рэксолл относит эту карикатуру Джеймса Гилрея к 1789 г., но она, по-видимому, датируется все-таки 23 декабря 1791 года , т.е. когда приступ болезни короля уже миновал. Правда, в этом случае не совсем понятно, что может означать яркий серп с лицом королевы: о каком политическом весе королевы могла идти речь в 1791 г.? Отнести карикатуру к 1789 г и дебатам о наделении королевы особыми полномочиями при заболевшем («затмившемся») короле-«лунатике» было бы и впрямь более логично, как это и делает Рэксолл.
Джеймс Гилрей. Грех, Смерть и Дьявол (1792). Гилрей отталкивался от картины Уильяма Хогарта – иллюстрации к “Потерянному раю ” Джона Мильтона: Грех в облике полуженщины-получудовища останавливает схватку между Смертью и Сатаной, объявляя Сатане, своему отцу, что Смерть – плод их незаконной связи. “Во второй половине XVIII века, на волне романтизма, эпическое произведение Мильтона вновь привлекло к себе всеобщее внимание: еще в 1756 году Эдмунд Бёрк в своем знаменитом сочинении “Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного” объявил мильтоновское описание смерти вершиной “величественного и ужасного”, и в конце века художники наперебой кинулись его иллюстрировать” (Анатомия смеха. Английская карикатура XVIII – первой трети XIX века / автор-сост. Василий Успенский. М.: Арт-Волхонка, 2016. С . 330).
На карикатуре Гилрея Сатана – Питт, Смерть – лорд-канцлер Тёрлоу, а разнимает их королев Шарлотта, супруга Георга III, в облике Греха. Образ Шарлотты вызвал всеобщее возмущение, что “не помешало принцу Уэльскому приобрести экземпляр карикатуры для собственной коллекции” (Там же. С. 331).
Была такая уверенность в назначении принца Уэльского регентом, что даже были выбиты медали, чтобы увековечить это событие[25]. Однако неожиданно для всех в начале февраля наметились положительные перемены в состоянии короля[26].
9 февраля: король движется к выздоровлению. Информация об этом начинает распространяться в обществе. 4 февраля король побрил не только бороду, но и часть головы в присутствии Уиллиса (Гревилл называет дату 6 февраля и пишет так: «…он побрил не только лицо, но и всю голову, как у него всегда было заведено»). Несмотря на это, все же пока продолжалась подготовка к регентству.
Бёрк произносит очередную безумную речь: никто не говорит, что мы должны лишить короля королевского достоинства. Но олицетворяет ли собой особа, носящая корону, это достоинство (those dignities)?
Этот монарх был сокрушен рукой Всемогущего, низринут с трона и ввергнут в пучину такого состояния, которое вызвало бы жалость у самого ничтожного простолюдина в его владениях![27].
Тут поднялся крик – никто не смеет говорить, что король был низринут с трона. Это Бёрка не смутило:
Но разве мы должны укрывать его ложе багряницей, насмехаясь над ним, короновать его терновым венцом, вкладывать ему в длань трость вместо скипетра и возглашать: “Се царь Британский”?![28]
Король сам будет потрясен, когда выздоровеет и обнаружит, что власть над его домом была передана королеве, а не наследнику! Огромная власть была отнята у наследника и передана особе не одной с королем крови. У регента отняты все полномочия суверена. Мы собираемся возложить на него шутовскую корону, облачить в мишурные одежды и вручить позолоченный скипетр. Мы создаем раскол в управлении!
Оставался еще один деликатный вопрос: как король вернет себе свои властные полномочия (после того как принц станет регентом), когда придет в себя?[29] Непонятно было, как это оформить юридически. Питт разработал соответствующую процедуру: если королева и ее Совет посчитают, что король пришел в себя, то они созывают Тайный совет: если там не менее шести человек решат, что король действительно выздоровел, то, минуя парламент, который никак не должен участвовать, они отправляют подписанный документ мэру Лондона, и этот документ должен быть опубликован в Gazette. Питт заявляет: король обладает полным правом немедленно восстановить свои полномочия по выздоровлении. Члены Тайного совета уведомляют всю страну об этом, и регентство тут же прекращается.
Оппозиция сопротивляется этой идее на том основании, что установить возвращение душевного здоровья чрезвычайно трудно. Бёрк продолжает настаивать, что состояние короля безнадежно: если решение, считать ли короля выздоровевшим, находится в руках Совета при королеве, то получается, что доктор Уиллис обладает властью назначать правительство! Ведь безумца легко принудить вести себя так, как считают нужным его опекуны, и это будет настоящий фарс – недееспособный король, который при этом исполняет свои обязанности. Как всегда, Бёрк цитирует «Макбета» и опять в связи с убийством Дункана и Банко: даже чистая душа (королева) может пасть жертвой искушений.
Но 11 февраля даже Уоррен, который до сих пор упорно настаивал на том, что никакого глобального улучшения состояния короля не происходит, подписывает самый благоприятный бюллетень. Питт впервые за все время посещает короля и разговаривает с ним в течение 15 минут, избегая политики, и находит его вполне владеющим собой[30].
Наконец, 19 февраля 1789 г. кабинет остановил процедуры с биллем регентства в верхней палате.
Лир или Макбет?
Как-то раз, в относительно спокойную минуту король попросил, чтобы ему принесли пьесы Шекспира, и Уиллис исполнил его просьбу, сообщает Рэксолл, не заглянув в содержание тома. Там оказалась трагедия «Король Лир». Действительно, в бюллетене от 18 декабря 1788 г. один из врачей короля, сэр Лукас Пепис, уведомляет принца Уэльского о том, что король накануне вечером был в «благодушном невменяемом (deranged) состоянии» и много говорил, а сегодня находится в более «смятенном и взбудораженном» состоянии – «возможно, по той причине, что ему позволили читать “Короля Лира”, какового он сейчас читает и обсуждает»[31]. (Рэксолл почти не ошибается с датой – «в последний день декабря – или примерно в этом время – 1788 года», с. 251.)
А вот как описывает этот эпизод Роберт Гревилл в своем дневнике. Доктор Уиллис разрешил принести королю книги из библиотеки, в том числе и пьесы Шекспира, среди которых и оказался «Король Лир». Об этом узнал доктор Уоррен, и книги вернули в библиотеку. Это было весьма неразумно со стороны Уиллиса, отмечает Гревилл, он слишком неосторожен для своего непростого и ответственного положения (и здесь Гревилл имеет в виду отношения врача и пациента безотносительно политических убеждений доктора, которые приводят к намеренному искажению истинного положения дел, о чем Гревилл неоднократно упоминает в своих записях: он недоволен тем, как Уиллис, преданный сторонник Питта, постоянно приукрашивает действительность, составляя благоприятные бюллетени). Уиллис, по словам Гревилла, утверждал, что не знает, как Лир попал к королю (хотя позже сознался, что это произошло по его вине). В то утро (запись от 19 декабря 1788 г.) король был «обидчивым и сердитым» и даже угрожающе вел себя по отношению к одному из людей Уиллиса.
«В его безумии, как и в безумии Лира, проявились все признаки царственного помешательства: он по-прежнему ощущал себя монархом и соответствующим образом себя вел и, даже утратив разум, отлично сознавал, кто он», – пишет Рэксолл[32].
Рэксолл пространно размышляет о том, что, если бы был назначен регент, власть из его рук не удалось бы больше вырвать – и король вновь погрузился бы в безумие. Здесь заострена проблема прямой связи душевного здоровья короля с его статусом полноправного правителя, а упоминание о короле Лире становится прозрачным намеком на политическую ситуацию, при которой законного правителя лишают власти его дети, тем самым ввергая его в помешательство. Параллели с образом Лира, конечно же, напрашивались сами собой: так, на гравюре Генри Мейера, сделанной в 1817 г., в последний период безумия Георга III, от которого он так и не оправился, король изображен с длинными седыми волосами и бородой[33].
Двадцать с лишним лет спустя, когда после смерти своей 6-й дочери и самого младшего ребенка, Амелии, горюющий король окончательно погрузился в безумие, этот сюжет нашел свое печальное завершение в истории Лира и Корделии, а принц Уэльский (Регана+Гонерилья) таки получил свое регенство (в 1811 г.).
George S. Stuart. Historical Figures. George III.
Другой шекспировский образ, на котором (если верить Рэксоллу) постоянно настаивает в своих страстных речах Бёрк, пытающийся обосновать, вслед за Фоксом, законность притязаний принца Уэльского на регентство, – это Макбет, сетующий на то, что ему не будет наследовать его сын. Ассоциация по меньшей мере странная, если не сказать провокационная, причем задевающая не только короля, но и принца Уэльского, –ведь Макбет король-узурпатор (к тому же страдающий галлюцинациями), которому не суждено оставить наследников, поскольку сам он троном завладел незаконно (не говоря уже о том, что «мрачный призрак» – это предательски убитый Банко, воплощение возмездия убийце Макбету).
Бёрк вводит тему шутовского, поддельного короля: «бесплодная корона», «праздный скипетр»; Большая печать в отсутствие суверена превращается в его бесполезное изображение, ложного идола, «Приапа», фикцию. Король, «низринутый с трона» в пучину безумия, увенчан терновым венцом вместо короны («ложе его укрыто багряницей, в длань вложена трость вместо скипетра – “се царь Британский!”»); а регент, чьи полномочия насильственным образом ограничены, увенчан шутовской короной. Одного из них пытаются заставить быть монархом, но из-за своего помешательства он может быть только поддельным королем; другой, напротив, в расцвете сил и обладает всеми правами, но его наделяют мнимой властью («шутовской короной, мишурной мантией и позолоченным скипетром»). При этом шутовское обличье безумного короля сопрягается, в речи Бёрка, с атрибутами поругаемого Христа, чье (подлинное) царское величие высмеивается его недругами. Пара «король и шут» (король/шут) вновь отсылает нас к «Королю Лиру».
Король, шут, Бог
Во второй главе своей книги Канторович разбирает шекспировскую трагедию «Король Ричард II», называя ее «трагедией о двух телах короля»[34]. В одном лице Ричарда II заключены три образа – короля, шута и Бога. Постепенно трансцендентная «реальность» его королевского сана, бессмертного богоподобного политического тела, начинает тускнеть и распадаться, превращаться в одно лишь имя: как пишет Канторович, происходит «переход от “реализма” к “номинализму”»[35]. Когда совлекается божественное царское величие, то проступает образ божества в его человеческом унижении. Само королевское достоинство обнаруживает свою призрачную иллюзорную природу. «Фикция единства двойного тела раскалывается на части»[36]. Теперь Ричард вышучивает себя самого и свой королевский сан: это шут, изображающий короля, и король, изображающий шута. Шут обозначает переход от «Короля» к «Божеству»: униженный король – это униженный Христос[37]. Наконец, в сцене низложения, где только сам помазанник может совлечь с себя сан, происходит насильственное разделение «двух тел», политического/божественного и природного.
(И точно так же происходит разделение двух тел в “Короле Лире”: король лишается своего королевского всевластия и всемогущества и через изгнание и безумие обнаруживает, что он немощный человек, неспособный справиться даже с лихорадкой, не то что стихиями.)
Анна Герштейн в статье «Появление лжеправителя в городе: две интерпретации одного сюжета»[38] показывает, как в сцене публичного пародийного почитания «короля» – лжеимператора Фридриха II, объявившегося в Кёльне в 1284 г., – сочетаются ритуалы прославления шутовского короля (в частности, самозванца увенчивают грошовой короной – вспомним «шутовскую корону, мишурную мантию и позолоченный скипетр» регента, о которых говорит Бёрк в пересказе Рэксолла) и аллюзии на евангельские сюжеты «Поругания Христа» и «Коронования терновым венцом».
Таким образом, обратной стороной королевского величия оказывается не просто шутовская пародия: божественная природа королевского сана как будто бы предполагает, что в самой пародии на него выявляется потенциал страданий божества – поругаемого Христа. Это и есть тот переход от короля к божеству через шута, о котором пишет Канторович.
В трагедии «Ричард II» тройной образ короля, шута и божества в конце концов, как подчеркивает Канторович, рассыпается, как осколки разбитого зеркала, в котором Ричард узрел свой облик «жалкого человека» – обыкновенного, заурядного, подверженного смерти. «Это – demise Ричарда и возвышение нового природного тела»[39].
Именно такого «жалкого человека» выводит в своей скандальной речи Бёрк: «Этот монарх был сокрушен рукой Всемогущего, низринут с трона и ввергнут в пучину состояния, которое вызвало бы жалость у самого ничтожного простолюдина в его владениях»[40].
Роберт Гревилл в своем дневнике описывает, как король во время болезни продолжает вести себя так, как если бы его действия в качестве лица, облеченного королевской властью, все еще имели бы силу: он жалует должности, титулы и ренты, создает ордена, принимает внутри- и внешнеполитические решения и т.п. Но парадоксальным образом выглядит это теперь так, словно приказы отдает человек, возомнивший себя королем. Действительно, между безумцем, считающим себя королем, и королем, считающим себя королем, – никакой разницы. Георг III подобен маленькому Фрицу Штальбауму из гофмановского «Щелкунчика», который то срезает кокарды у своих игрушечных гусаров, то награждает их новыми, более пышными плюмажами. Король, как можно видеть по записям в дневнике Гревилла, занимается тем же, чем и всегда, в болезни и здравии, т.е. стремится быть деятельным и все контролирующим монархом, который сколачивает «партии друзей», только на этот раз в основном из людей (санитаров) доктора Уиллиса, и раздает и отбирает ренты в зависимости от того, кто у него сейчас в фаворе, отмечает Гревилл (с. 171 рукописного дневника).
«7 января 1789 года. … Спайсер, один из людей доктора Уиллиса, показал мне маленький клочок бумаги, который король ему дал в тот день, где он написал собственной рукой – с указанием числа и подписью GR [Georgius Rex] вверху и внизу листка, – что Спайсеру обещана рента 50 фунтов в год, а после его смерти эта рента переходит к его жене и дочери. В то время для Его Величества вполне обычным делом было раздавать такие записки с обещаниями».
Утром 24 января Гревилл встретил Спайсера, выходившего из покоев короля: на щеке у него была примочка. Гревилл решил, что тот порезался при бритье, но оказалось, что король был в дурном настроении и желал делать только то, что ему было угодно, а когда Спайсер попытался возразить, ударил его по лицу, причем крови вытекло, как замечает Гревилл, довольно много. Впрочем, Спайсер отнесся к этому вполне добродушно, а вот к королю «применили принуждение» (т.е., по-видимому, запаковали в смирительный жилет, как это делалось постоянно при вспышках агрессии у больного). «Мы уже помирились, – добавил невозмутимый Спайсер, – и он пообещал мне еще больше, чем вчера».
27 января Гревилл неожиданно застигнут на прогулке королем, который тут же подозвал его к себе и, взяв под руку, предложил прогуляться вместе:
«”Запомните, вы обещали быть моим другом”. Затем он спросил у меня: чего бы мне хотелось? Хотелось бы мне быть лордом-казначеем двора? Но тут же исправился: “Нет, это же ваш брат – один из вас должен быть казначеем, а другой контролером двора, выбирайте, что пожелаете”. Поскольку рядом был Спайсер, один из людей Уиллиса (уроженец Уорикшира), он велел ему подойти к земляку, указывая на меня, и затем спросил у него, кто, по его мнению, должен быть членом парламента от Уорикшира, я или мой брат, называя нас Чарльз и Роберт. Король решил, что мы оба должны быть членами парламента, прибавив, что “мы не должны голосовать, мы должны быть его друзьями”».
(Тут интересно, что король почти ничего не путает: один из старших братьев Роберта, Чарльз Гревилл, был в то время членом палаты общин, а в 1783–1784 гг. – лордом-казначеем двора. Чарльз и Роберт – сыновья 1-го графа Уорика (четвертая креация)).
«25 января… Утром он [король] занимался тем, что распределял гренадеров дворцовой гвардии – две роты гренадеров (two tall companies) из первого гвардейского полка (The First Regiment of Guards) отдал под начало полковника Стивенса, гренадеров из того же полка (two short companies) под начало сына герцога Глостерского…» etc.
«29 января. … В настоящее время все его помыслы обращены на то, чтобы создавать партии и приобретать друзей [подчеркнуто в тексте]; он все время пишет записки-обещания, чтобы таким образом приобрести себе друзей».
«29 января. … Сэр Лукас Пепис виделся вечером с Его Величеством. … Он бессвязно говорил на самые разные темы … спросил у него про испанского министра даль [sic] Кампо. Он поручил сэру Лукасу Пепису вести переговоры с даль Кампо о том, чтобы уступить Гибралтар Испании в обмен на Менорку, – такая идея как нельзя более убедительно показывает, в каком расстроенном состоянии ума он находился, выражая желание, которое никогда бы не возникло у него, будь он в своем уме».
(Маркиз дель Кампо де Аланхе, испанский посол в Лондоне; Гибралтар и Менорка принадлежали Англии по Утрехтскому договору 1713–1715 гг.; в 1782 г. испанцы отвоевали Менорку обратно.)
Клетчатый регент
Кроме того, король начинает… разрабатывать план регентства.
«23 января 1789. … Вечером король развлекался тем, что составлял план регентства. Кто ему внушил такую мысль, я ума не приложу. План, составленный им, был таков: совместное регентство во главе с архиепископом Кентерберийским, лордом-канцлером и лордом-президентом Тайного совета, при участии принца Уэльского, герцога Йоркского и Тайного совета…
24 января. … М-р Чарльз Хокинс [королевский сержант-хирург] виделся сегодня с королем и имел с ним долгую беседу. После он выразил мне свое удивление, что король так много последнее время говорит о политике и регентстве – было ли это случайностью или кто-то навел его на эти темы – я, несомненно, и сам задавался вчера таким вопросом, когда обнаружил, что все его мысли заняты регентством, – король всячески ругал м-ра Питта при м-ре Хокинсе и называл его мальчишкой – сказал, что он хотел, чтобы Питт выдвинулся после роспуска кабинета лорда Лэнсдауна, но тот побоялся»
Мы уже сталкивались с примером подобного перевертыша в ч. I: король называет Питта мошенником, а Фокса своим другом. Об отречении и отъезде в Ганновер король будет заговаривать постоянно в течение всей своей болезни – с декабря и до марта, когда официально он был уже признан здоровым.
Так откуда король мог узнать о плане регентства? Скорее всего, это связано с тем, что у Георга III уже был опыт попытки отречения: так, в 1783 г. он составил необнародованный документ для парламента, в котором сообщал о своем намерении отречься от престола в пользу принца Уэльского и удалиться в Ганновер, на родину предков. К этому времени стало понятно, что Америка окончательно утрачена для Британской империи; стремление короля во что бы то ни стало препятствовать независимости Америки не было поддержано в парламенте; кроме того, сторонники маркиза Рокингема, премьер-министра в 1782 г., настаивали на ограничении того, что они считали чрезмерным влиянием короля в парламенте. А в 1783 г. возникла ненавистная королю коалиция между лордом Нортом и Чарльзом Фоксом: король всячески пытался сопротивляться такому кабинету, но в итоге смирился (2 апреля 1783 г.) В конце марта 1783 г. он начал набрасывать черновик отречения и был готов передать престол несовершеннолетнему старшему сыну, хоть и опасался, что тот станет «марионеткой» парламента. По-видимому, короля удалось отговорить на том основании, что, если он начнет систематически отказывать новому правительству в своей поддержке, это приведет к падению кабинета[41].
Дворец Херренхаузен, королевские сады. Ганновер.
Как отмечает в своей небольшой статье, посвященной этому любопытному документу, Артур Бёрнс, профессор Королевского колледжа Лондона, в этом наброске очень мало упоминается утрата американских колоний (хотя, казалось бы, логично предположить, что именно это событие подтолкнуло короля к такому решению). Георг III помещает эту проблему в гораздо более широкий контекст: Британия стала уязвимой только потому, пишет король, что правящий политический класс утратил «добродетели», в королевстве пришли в упадок «религиозные и нравственные обязанности», из-за чего и возникло «всяческое зло». Политический класс всеми силами препятствует ему отправлять его монаршие обязанности, которые он установил для себя при восшествии на престол, и покушается на его королевские прерогативы: «…могущественная партия [сторонники Рокингема и Фокса] давно уже в открытую объявила о своих намерениях не служить более своей стране».
В юные годы Георг писал эссе, «в которых он рассуждал об устройстве различных форм правления, о конституционной истории Британии и Европы и о политике. Это был король, который долго и упорно размышлял о том, что значит быть королем, и который в этом документе излагает свое понимание роли короля при восшествии на престол в 1760 г. Георг также отчетливо дает понять, что он знает, что такое быть хорошим королем; именно поэтому в 1783 г., столкнувшись с тем, что казалось ему непреодолимым кризисом, он счел, что больше не может быть “полезным” своему королевству. В таких обстоятельствах его представления о том, что значит быть хорошим королем, привели его к мысли о том, что настала пора ему уйти»[42].
Но и это еще не все. Судя по всему, первая вспышка психической болезни у короля произошла в 1765 г., но, по-видимому, протекала довольно смазанно. Молодой Георг III полгода страдал от какой-то грудной инфекции, что сопровождалось депрессией[43] (эпизоду 1788–1789 гг. также предшествовало физическое недомогание летом 1788 г. – «bilious attack», «разлитие желчи», от которого король безуспешно лечился на водах в Челтнеме). Он выздоровел, но это происшествие навело его на мысли о необходимости продумать план регентства, если он умрет, оставив несовершеннолетних наследников (можно сделать предварительное предположение, что физическая болезнь вызывала у него страх смерти, что могло запускать развязывания психоза). 24 апреля 1765 г. он составляет обращение к парламенту:
«Хотя мое недавнее недомогание не сопряжено было с опасностью, оно заставило меня размыслить о том, в каком положении окажутся мои королевства и моя семья, если Богу угодно будет положить предел моей жизни, когда мой наследник все еще в нежных летах…. С этой целью… я предлагаю… облечь меня властью назначить… моей личной подписью либо королеву, либо другого члена королевской семьи, обычно обретающегося в Великобритании, опекуном преемника и регентом королевств, пока указанный преемник не достигнет возраста 18 лет, в соответствии с ограничениями и правилами, разъясненными в Акте, принятом по схожему поводу на 24-м году правления покойного короля, моего царственного деда[44]: Регенту, таким образом назначенному, будет содействовать Совет, состоящий из нескольких человек, которые будут назначены членами Совета, учрежденного сообразно Акту, в рассуждении их достоинств и должностей, наряду с теми, назначение коих вы посчитаете целесообразным оставить на мое усмотрение»[45].
Коронационный портрет Георга III
Я называю этот стул «Коронационный трон»
Британский философ языка Джон Остин в своей теории речевых актов относит к так называемым перформативным высказываниям такие, которые связаны не только с говорением, но и деланием. Простейшие примеры: «я беру эту женщину в законные жены» (во время свадебной церемонии); «Я называю это корабль “Королева Елизавета”»; «держу пари, что…»; «прошу прощения» (если вы наступили кому-то на ногу).
«Говоря о том, что я делаю, я тем самым совершаю это самое действие. Когда я говорю “я называю это судно…”, я не описываю церемонию именования, но тем самым, собственно, именую, когда я произношу “да” (“я беру эту женщину в жены”), я не сообщаю о свадебной церемонии, но тем самым, собственно, связываю себя узами брака»[46].
Но важный нюанс заключается в том, что перформативные высказывания должны непременно опираться на некую общепринятую конвенцию. Если такая конвенция отсутствует, перформатив «даст осечку». Например, если, желая развестись с женой, вы позовете ее в гостиную и скажете: «Я развожусь с тобой», то по крайней мере в Англии такая формула не сработает сама по себе, потому что не является частью общепринятой процедуры. Или же вы говорите кому-то: «Назначаю вас консулом», а это «вы» вдруг оказывается лошадью[47].
Нетрудно заметить, что всем описываемые Гревиллом случаи свидетельствуют о разрушении эффективности перформативных высказываний короля. Грамматически перформативы связаны с первым лицом глагола, с выражением волеизъявления: король жалует ренты, титулы и должности, отдает приказания. Но все это может обладать действенной силой только при условии, что король считается королем. «Король» – самый естественный для Георга модус поведения, всецело определяющий его идентичность: он всегда слишком серьезно относился к своей «работе», на что ему уже намекали в парламенте. В болезни Георга III как нельзя нагляднее проявился тот факт, что «король» – это не сущность, а социальный конструкт. Повелениям и требованиям безумного короля можно подыгрывать, как это делают его санитары, но нельзя принимать их всерьез, хоть король и уверен, как он сообщает, например, доктору Лукасу Пэпису, что он «был рожден не для того, чтобы ему диктовали правила, а для того чтобы самому повелевать» (запись от 11 января 1789 г.).
Любопытным образом король как бы возвращает парламенту его собственную перформативную несостоятельность: он хорошо помнит о том, что очередная парламентская сессия не может открыться без его санкции. Ему становится известно, что тем не менее сессия открылась, – по этому поводу он говорит, что парламент в заблуждении, их заседания бессмысленны, они ничего не могут без него, без его согласия они не могут распоряжаться бюджетом – а значит, армия, которой не платят, разбежится (запись в дневнике Гревилла от 31 декабря 1788 г.). Собственно, об этом взаимном тупике и говорят с самого начала кризиса парламентарии: кто уполномочит того, кто уполномочивает? Король не может дать санкцию – но как может дать санкцию парламент, лишенный санкции короля? Парламент должен сам себя санкционировать, что возвращает нас к исходному пункту. Перформативная ловушка, замкнутый круг.
Подход короля к своему сану можно назвать эссенциалистским (“я рожден повелевать, а не получать приказы”): он полностью отождествляется со своей социальной функцией (сверхидентификация). А подход парламента – конструктивистским: король должен правильно играть свою роль, соблюдать правила, не превышая своих полномочий: не быть, а казаться. “Король” – это социальный конструкт, опирающийся на обшепринятые конвенции. Это различие тонко почувствовал Алан Беннет в своей пьесе. Выздоровевший Георг у него говорит: “Я всегда был собой, даже когда был болен. Только теперь я кажусь собой (now I seem more myself). Это очень важная штука – я вспомнил, как казаться собой”.
Страдальчески-шутовской аспект, о котором речь шла выше, также присутствует в болезни короля. Так, для короля было изготовлено специальное «кресло, или стул, принуждения» (the chair of coercion). Оно выглядело как обычный стул, но крепилось к платформе таким образом, чтобы его нельзя было сдвинуть с места или опрокинуть. Когда «бедный король впервые его увидел, говорят, он смотрел на него с немалым трепетом» (запись от 24 января 1789 г.).
25 января, показывая новое кресло доктору Рейнольдсу, король называет его своим коронационным троном (the Coronation Chair, Throne) и ставит по обеим сторонам от него по стулу, чтобы «трон», стоящий на возвышении, занимал главенствующее место в комнате. К этому стулу его привязывают в минуты буйства, упаковав вдобавок в смирительный жилет, а иногда даже прибегая к помощи кляпа (платок), чтобы остановить потоки нескончаемой речи (30 января). После того как 26 января короля, не желавшего утихомириться, пришлось несколько раз привязывать к стулу, он сказал Пэпису: «Покойный король Испании был безумен, и все же его государство было при нем, и ни одного короля, кроме короля Англии, не удерживали в смирительном жилете». С каким чувством король произносит эту довольно-таки патетическую фразу, Гревилл не отмечает, но, по-видимому, в общем потоке бессвязной и бурной речи, когда король бесконечно перескакивает с одного предмета на другой и высказывания его отнюдь не исполнены остроумной мудрости шекспировских безумцев, а скорее напоминают обрывки случайных, наспех слепленных друг с другом, впечатлений и слов, это чувство не несло бы никакой особой смысловой нагрузки. В одну кучу летят король Испании, растения из Ботанического сада в Кью, лошади светлой масти и восемь слуг в ливреях – все это он на одном дыхании выпаливает Пепису, гордо усаживаясь на свой «трон».
(Филипп V Испанский, король с 1700 г., умер в 1746 г., в 1724 г. пытался отречься от престола в пользу сына, поскольку страдал от «меланхолии», но сын умер в тот же год, и с отречением ничего не вышло.)
Вид короля-страдальца, принужденного постоянно, даже в спокойном состоянии, носить смирительный жилет под обычной одеждой, чтобы его всегда можно было, в случае необходимости, мгновенно в этот жилет упаковать, вызывает у Гревилла глубокое сочувствие и печаль:
«Как-то раз он улучил момент, чтобы пожаловаться самым прочувствованным образом мне и сэру Лукасу на то, что короля держат в смирительном жилете (а он довольно часто теперь носил из предосторожности такой жилет под камзолом), и, когда доктор Уиллис вышел из комнаты, он расстегнул свой жилет и показал нам смирительный жилет под ним, распустив завязки и длинные рукава, – после этой печальнейшей демонстрации ему пришлось снять камзол, чтобы снова привести все в порядок. Никогда не забуду я это мучительное и неприятное зрелище – силы небесные! Каково же нам было наблюдать, как бедный, пораженный болезнью король заправляет рукава и завязки своего смирительного жилета, чтобы все было наготове, когда понадобится!» (2 января 1789 г.).
Шутовское поведение Георга не столько оттеняет величие царственного страдальца, сколько напоминает шалости и капризы ребенка (все то, что Гревилл время от времени называет словом «peevish», как в выражении peevish child): игры, дурачества, расторможенность и телесная активность, слезы и бурные рыдания и столь же бурные проявления радости, неуемная болтливость, приступы гнева, когда он сталкивается с запретами, наивная хитрость, когда он пытается сбежать от своих опекунов. Например, когда короля, несмотря на его сильнейшее сопротивление, 29 ноября 1788 г. перевозят из Виндзора в Кью, подальше от глазеющей публики, он заявляет, что спать не будет и собирается утомить своих слуг. И в доказательство того, что он полон сил и энергии, стал «танцевать и подпрыгивать с проворством, которое я не мог раньше в нем заподозрить», пишет Гревилл. Поджигает парики пажей, требует, чтобы его катали по комнате, требует беготни и возни. Агрессивно брыкается, целясь с размаху в тех, кто пытается его заставить встать с постели (декабрь 1788 г.).
В надежде вырваться из заточения король неоднократно пытается подольститься к своим пажам, но, не добившись желаемого, впадает в буйство и пускает в ход физическую силу. К шалостям добавляются сквернословие и непристойности (какие именно, чопорный Гревилл никогда не уточняет, впрочем, как мы уже упоминали в первой части, Гревиллу верхом неприличия казались песенки-кэтчи).
Хитрости короля шиты белыми нитками, и к тому же он с легкостью их выбалтывает: например, планирует захватить с собой на прогулку бутылку аркебузадной воды и, плеснув ее в глаза сопровождавшему его Гревиллу, сбежать (2 декабря 1788 г.). Днем 19 января 1789 г. Гревилл выходит на прогулку и видит приближающуюся плотную группу людей, которых на некоторое время заслоняют кусты. Каково же было его удивление, когда он понял, что они несут на плечах короля, вытянувшегося на спине! Принеся короля в его покои, они положили его на кушетку и надели на него смирительный жилет. Вот что случилось: на прогулке король завидел садовые ворота, отделяющие Кью-гарденз от Ричмонд-гарденз, и хотел устремиться туда. Но ему воспретили это делать: он должен гулять там, где ему скажут. Тогда король как будто бы уступил, произнеся интересную фразу: «Наслаждаться значит повиноваться» (To enjoy is to obey). Когда они дошли до пагоды, король решил на нее подняться, у одного из пажей некстати оказался ключ, король его схватил, и с трудом удалось отобрать у него ключ. Тогда он заявил, что дальше не пойдет и растянулся во весь рост на траве. Его силой подняли и понесли домой, и так несли целую милю. Гораздо приятнее, когда тебя несут, чем идти пешком, сказал на это король. Связанный на кушетке, он бранился и пел.
Червонная дама
Гревилл пишет о том, что во время болезни король пристрастился к карточным играм. Поначалу Гревилл относится к этому одобрительно: «Было очевидно, что карточная игра идет ему на пользу, потому что она останавливала поток его речи, отвлекала его внимание и давала передышку его разуму от непрерывной суеты, вызванной бессвязными мыслями» (26 декабря 1788 г.). Но вот 9 февраля 1789 г., т.е. в период, когда появляются, по мнению врачей, первые благоприятные признаки, король играет в карты с доктором Гисборном и это вызывает недоумение Гревилла: «… карточная игра, конечно, невинное занятие, но до болезни королю и в голову бы не пришло играть в карты до завтрака!». И вообще, постепенно приходит к выводу Гревилл, если король все еще не избавился от пристрастия к картам, значит, «все еще не так, как должно быть» (с. 201).
Примечательный эпизод: сэр Филип Хейлз (хранитель опочивальни) спрашивает у одного из Уиллисов, различает ли король дни. Да, отвечает тот. На это Хейлз заметил, что он не думает, что король играл бы в карты в воскресенье, будь он в добром здравии (дело происходит в воскресенье 15 февраля, короля пришла навестить королева, и они, как обычно, играют в карты, потому что развлечений у них не так много; король, при его набожности и любви к правилам, конечно, не стал бы предаваться легкомысленным занятиям в воскресный день).
Но самое любопытное другое. Во время болезни король начинает твердить о своих чувствах к леди Элизабет Пэмброк.
Леди Элизабет Пэмброк (1737-1831) была старше короля на год и жила неподалеку от Кью, в Ричмонд-парке (именно сюда, к Элизабет, стремится король на той прогулке, откуда его принесли на руках), в Пэмброк-лодж, особняке, подаренном ей королем (до его болезни, так что ничего предосудительного). Королева Виктория, внучка Георга, пожалует его премьер-министру лорду Джону Расселу, и в этом доме вырастет его внук, Бертран, 3-й граф Рассел, философ и логик.
14 января, играя в пикет с доктором Уиллисом, он много говорит о леди Пэмброк и называет ее «червонной дамой» (the Queen of Hearts), всякий раз целуя эту карту, когда она ему попадалась. Когда у него на руках оказался червонный король, он воскликнул: «О, если бы червонная дама уступила червонному королю!» Так и произошло, потому что доктору Уиллису пришлось пойти червонной дамой. «Король был очень доволен и потом много говорил об этом происшествии и о своей удаче».
На одном валете он написал «Доктор Уоррен, баронет, первый врач короля», на другом – «сэр Джордж Бейкер, баронет, второй врач короля и первый врач Шарлотты, покойной королевы Великобритании» (Шарлотта – его жена, вполне живая королева); и на еще нескольких картах написал имена своих врачей и их звания. Внизу на всех этих картах было приписано двустишие: «О, дорогая Элиза, всегда люби своего принца, который скорее согласится умереть, чем покинуть тебя»» (запись от 13 января).
Сэр Ричард Бейкер 
Д-р Уоррен
31 января, играя в карты с королевой, он был в отличном расположении духа и называл даму треф сэром Ричардом Бейкером, а пикового валета – доктором Уорреном.
Наконец, в конце февраля, когда король уже был официально объявлен здоровым и высказывал совершенно, по общему мнению, здравые суждения, он, завидев мистера Дандаса, назвал его, как во время болезни, Daavid (Дэй-эй-вид), и сказал, что тот все еще червонный валет! (с. 217 записок Гревилла).
Сэр Дэвид Дандас, 1-й баронет Ричмонд, был королевским врачом и наблюдал течение болезни короля с самого ее начала; делал ему перевязки; в 1791 г. назначен главным королевским хирургом.
Правда, Гревилл называет такого рода казусы «пробегающими тенями» (passing shades) и поэтически описывает их как «туман, тающий от солнечных лучей» (с. 216), «легкие облачка вдали, не сразу рассеивающиеся после бури» (с. 217).
Выглядывающее из-за туч солнце напоминает о барочной оперной образности – например, ария Вивальди из коллективной серенады-компиляции «Освобожденная Андромеда».
Sovente, il sole / risplende in cielo, / più bello e vago (caro) / se oscura nube / già l’offuscò.
Часто солнце сияет в небе еще прекраснее, выйдя из заслонявшей его тучи.
23 февраля состоялась первая встреча короля в покоях королевы со старшими сыновьями – принцем Уэльским и герцогом Йоркским. После встречи принцы отметили, пишет Гревилл, что у короля появились два новых занятия, которых не было прежде: он объявил им, что снова занялся латынью и что он выучился играть в пикет и теперь очень хорошо в него играет.
Эта карточная двухмерность, бесплотность отличает шутовскую персону Георга III от объемной яркой фигуры ренессансного безумца-мудреца. Георг существует не в шекспировском мире космического трагизма, а в эфемерном “плоском мире” игральных карт. Он не Лир, не Макбет и не Ричард II. Он – карточный король из “Алисы в стране чудес”.
Постепенно персона монарха, дееспособного суверена восстанавливается, но shades, о которых говорит Гревилл, периодически дают о себе знать, как дразнящий язык, внезапно высовывающийся в самый неподходящий момент. Например, король подражает голосу одного из своих врачей; или вдруг говорит Гревиллу, что возьмет его с собой в морскую экспедицию (отголоски его желания, неоднократно выражаемого во время болезни, отбыть в Ганновер, на родину предков, отрекшись от престола). А утром 22 февраля король сказал доктору Рейнольдсу с многозначительной улыбкой, подняв откидную крышку столика: «Это называется столик Пэмброк!»
Столики пэмброк – раскладные столики для завтрака, название связано, по-видимому, с тем, что ввела их в моду в высшем свете в 1760-х годах та самая графиня Пэмброк, предмет воздыханий короля. Удобные в обращении столики использовались для интимных завтраков, чаепития, чтения, игры в карты или шахматы.
Два мира – два Шекспира
Итак, в парламентских дебатах вокруг болезни короля разворачивается целый спектр понятий, связанных с «фикцией “двух тел короля”, сложившейся в елизаветинской Англии» и остававшейся «mutatis mutandi действенн[ой] до двадцатого века»[48]. Можно заметить, что в противоборстве правительства и оппозиции этот принцип двуединства несколько нарушается: партия короля делает упор скорее на концепцию политического тела, в то время как партия принца заостряет идею тела природного и, соответственно, наследственных, по крови и плоти, прав принца Уэльского.
Сам термин «фикция», за которым стояла, как показывает Канторович, богатая юридически-философская и теологическая традиция (Канторович упоминает Августина, Аквината, номиналистов, юриста XIV в. Бальда, папу Иннокентия IV), по-разному осмысляется противниками. Так, Питт-мл. указывает на то, что фикция (Большой печати) – это принцип, выражающий волю «совета народа», т.е. политического тела, включающего в себя нацию, парламент и короля: именно этот принцип обеспечивает непрерывность политической дееспособности короля (даже если эта дееспособность в природном теле суверена временно ограничена). Ему вторит маркиз Лэнсдаун (лорд Шелберн, бывший премьер-министр), развивая идею фикции применительно к короне: корона – не наследственная собственность, а наследственный траст, «предназначенный для миллионов людей и еще не рожденных поколений». В этом высказывании маркиз любопытным образом воспроизводит аквинатовскую логику мистического тела церкви: «…мистическое тело охватывает не только действительную паству, но и тех, кто потенциально мог бы к ней присоединиться теперь или в будущем, то есть оно распространяется как на еще не рожденные грядущие поколения христиан, и на еще некрещеных язычников, евреев или мусульман»[49]. Речь действительно идет о «короне как корпорации» – наследственном фонде, трасте, где «преемник и предшественник выступают по отношению к персонифицированной должности или титулу как одно и то же лицо»[50]. Из этого вытекает, что сын короля не может просто так, автоматически, получить в свои руки управление королевством, как, скажем, сын заболевшего лавочника занял бы его место в лавке: вопрос о преемственности решает парламент как неотъемлемая часть corpus mysticum, corpus politicum.
Два самых знаменитых исполнителя роли Шерлока Холмса, Джереми Бретт и Бенедикт Камбербатч, в роли Уильяма Питта-младшего
Противники Питта и его администрации трактуют фикцию совершенно иначе – не как символический принцип, абстракцию закона, поддерживающую функционирование государства и жизнь нации, а как нечто, понятое буквально. Фикция для Эдмунда Бёрка – это пустышка, тень, фантом, мишура, нечто ненастоящее, фиктивное, воображаемое. Не случайно он множит яркие образы – здесь и призрак Банко, и «бесплодная корона» Макбета, и шутовская корона поругаемого Христа, и даже непристойный Приап. Лишенная своего символического значения, Большая печать предстает у него во всей своей грубой и бессильной материальности, как простое «соединение меди и воска»[51]. Но эта же самая материальность, на этот раз плоти и крови, дает ему возможность настаивать на действенности наследственных прав принца Уэльского, которому кабинет хочет отказать в его «природном праве», пытаясь превратить его царский венец в шутовской – или даже терновый. И это же позволяет ему дерзко рассуждать о немощности природного тела заболевшего короля.
Парадокс употребления Большой печати в отсутствие суверена, казалось бы, неразрешимый, на самом деле был эффективно преодолен в эпоху противостояния парламента и Карла I, о чем Канторович пишет в первой главе своего труда: в качестве политического тела король не переставал быть частью парламента, не переставал быть «парламентским королем» (т.е. упрек, брошенный Фоксом по поводу «парламентского регента», не имел под собой оснований: регенту как политическому телу и не оставалось ничего другого, как быть «парламентским») – «именно властью Большой печати парламент действовал против персоны Карла I»[52], т.е. политическое тело короля выступало против его природного тела. «Именно в таком смысле Карл I из плоти и крови мог удалиться в Оксфорд, хотя “осененная нимбом” идея (ratio) его самого в виде собственного изображения на печати оставалась в Парламенте»[53].
Идея вечности политического тела подкреплялась династической идеей «преемственности природных тел короля», которые сменяли друг друга в результате наследования[54]. Оба этих принципа – «постоянной смены индивидов и корпоративной неизменности коллектива – соединялись… в третьем понятии… Dignitas»[55]. Дигнитас, «достоинство относилось к уникальности королевского сана, суверенной власти, врученной королю народом и заключенной индивидуально в одном короле»[56]; в некоторых правовых и философских учениях утверждалось, что «первенец короля был един со своим царствующим отцом даже более, чем остальные сыновья, поскольку при жизни отца он был един с ним и в королевском Достоинстве»[57]. Похоже, именно это имеет в виду лорд Лафборо, когда задается вопросом: «Разве закон не провозглашает принца Уэльского единым целым с королем?»
Бёрк затрагивает вопрос о Дигнитас, стремясь показать, что природное тело короля уже не воплощает в себе это Достоинство: «Но олицетворяет ли собой особа, носящая корону, это достоинство (those dignities)?» (в самом деле, упоминается же у Эдмунда Плаудена о том, что природное тело, «лишенное королевского достоинства», – это основание для «перевода» политического тела на «другое природное тело»). Лорд-канцлер Тёрлоу (которому, как мы помним, приходится все время искусно лавировать) высказывается о dignity в более традиционном ключе в связи с вопросом о правомерности передачи королеве власти над домохозяйством короля (чему оппозиция яростно противится):
«Не могу помыслить, ни как можно вверить короля заботам Ее Величества, не поручив ей также попечение о его домохозяйстве, ни как сохранить достоинство суверена, не оставив при нем его слуг. Не будем забывать, что он не какой-то несчастный – обездоленный, безвестный и лишенный друзей, но монарх, на которого обращены взоры его народа, страстно желающего, чтобы он вновь занял свой трон. Всякое иное обращение с ним будет свидетельствовать о полном отсутствии сочувствия царственному страдальцу, который тогда воистину
От всех забыт в ужасной доле;
Хладеет на песчаном поле»[58].
Можно заметить, что для Тёрлоу Dignitas – это то, что поддерживается совместными усилиями всех членов коллективного тела (народом, королевской семьей, двором, парламентом), поскольку власть суверена и его уникальный сан вручены ему народом; в то время как Бёрк пытается представить дело так, словно достоинство – это личная задача самого монарха, т.е. плод усилий его природного тела, которое ведет себя подобающим королевскому сану образом, и, если он перестал с этой задачей справляться, значит, по такой логике, следует заменить его другим природным телом.
Доказывая необходимость замены одного природного тела на другое – тела короля на тело наследника, который представляет с ним единое целое, связан с ними узами крови (в отличие, например, от королевы), – оппозиция заходит слишком далеко, оспаривая права парламента, как это делает Чарльз Фокс, неосторожно давая Питту-мл. повод обвинить его в госизмене. Природное Питт включает в политическое, заявляя, что «прирожденное (inherent) право», которое Фокс приписывает наследнику престола, есть только у парламента, а у принца прав на престол не больше, чем у любого другого подданного короля.
Питт и его сторонники, напротив, направляют все свои усилия на то, чтобы символическими средствами «залатать брешь» в политическом теле, восполнить «приостановку полномочий короля», разработав процедуры, предусматривающие все, вплоть до того, каким способом королю будет возвращена власть после его выздоровления.
Это снова вызывает резкое противодействие со стороны оппозиции, постоянно смещающей акценты в сторону природного тела – немощного, безумного, объекта кукловодческих манипуляций парламента. Фокс и Бёрк не жалеют красок, создавая пугающий и гротескный образ «монстра», порожденного парламентом, – воображаемого чудища с множеством обличий: призрака, Приапа, Греха и Смерти, намекая к тому же на святотатство («се Царь Британский!»).
Вновь и вновь Питт-мл. производит символическую операцию, вводя означающие, которые позволят закрепить ускользающее природное тело короля внутри политического порядка, внутри «фикции» тела политического. Он не дает разбушеваться фантазии Фокса и Бёрка с их почти галлюцинаторными видениями и пророческим тоном. Доктор Уиллис, горячий сторонник Питта, и доктор Уоррен, сторонник принца Уэльского, переносят свои политические пристрастия и парламентский спор о двух телах на сам процесс лечения. Гревилл сетует на то влияние, которое борьба партий оказывает на ход лечения, с горькой иронией отмечая в своем дневнике стремление Уиллиса составлять благоприятные бюллетени, тогда как в реальности для них чаще всего нет никакого повода, и даже пытается исподволь эти отчеты саботировать, как бы невзначай сообщая заинтересованным лицам истинные факты! (Обо всем этом мы будет более подробно говорить в следующей части, где речь пойдет о методах лечения.)
Тем не менее, похоже, что именно эта тактика (а Уиллис и впрямь, судя по его высказываниям, зафиксированным Гревиллом, руководствовался политической повесткой и прекрасно понимал, что время поджимает и принц Уэльский в двух шагах от регентства) и сумела создать необходимый терапевтический эффект, при всей сомнительности методов.
Следующий эпизод безумия король переживет в 1801 г., с января по март. Интересно, что в феврале 1801 г. Питт-мл., подал, после 18 лет премьерства, в отставку, не сойдясь с королем во взглядах на ирландских католиков – Питт считал, что нужно расширить их права, король утверждал, что это противоречит его клятве при восшествии на престол, когда он пообещал оберегать права англиканской церкви: а мы помним, что Георг III очень трепетно относился к своей королевской идентичности, и, возможно, именно спор с Питтом и угроза этой идентичности послужили триггером для развязывания психоза. Но из-за болезни короля преемник Питта, Генри Эддингтон (кстати, сын одного из врачей, призванных в 1788 г. лечить безумного Георга), не мог вступить в должность, поэтому вплоть до выздоровления короля Питт фактически оставался премьером. Третий эпизод болезни короля – февраль 1804 г. В мае 1804 г. Питт-мл. вновь становится премьер-министром. В июле у короля наступает ремиссия. В январе 1806 г. Питт-мл. умирает. В октябре 1810 г. у короля начинается очередной эпизод безумия, из которого он не выйдет вплоть до своей смерти в 1820 г. В феврале 1811 г. принц Уэльский наконец-то станет регентом, а после смерти своего отца – королем Георгом IV.
Соблазнительно предположить, что относительно кратковременные эпизоды психоза у короля при жизни Питта объясняются тем, что премьер-министру каким-то образом (мы надеемся, что показали, каким именно – по крайней мере, в период 1788–1789 гг.) удавалось возвращать короля в его «символическое» состояние суверена, обладающего dignitas. По-видимому, Уильям Питт-младший до поры до времени обеспечивал сохранность королевского сана во времена, когда сану этому не очень везло. В 1776 г. Америка отказалась считать британского короля своим правителем, и в 1783 г. Великобритания признала независимость США (через 4 месяца 24-летний Питт-мл. стал премьер-министром), в июле 1789 г. была взята Бастилия, а в январе 1793 г. был казнен Людовик XVI.
Год болезни короля совпал со столетней годовщиной Славной революции, когда парламент изгнал короля Якова II Стюарта и призвал Вильгельма Оранского (король Вильгельм III), которому наследовала сестра его жены, Анна, дочь Якова II, последняя из династии Стюартов. После ее смерти и были призваны Ганноверы, ближайшие протестантские родственники Стюартов (католикам престол был отныне заказан). Результатом Славной революции стало окончательное закрепление превосходства власти парламента над королевской властью в Билле о правах (1789 г.) – «Акт, декларирующий права и свободы подданного и устанавливающий наследование Короны». А 30 января 1789 г., когда делегаты направились в Карлтон-хаус, чтобы предложить принцу Уэльскому условия регентства, как отмечает Рэксолл, был днем поминовения короля Карла I –140-й годовщиной со дня его казни, по воле парламента.
Трудно верить в то, что ты настоящий король, когда в твоей собственной державе с могущественным парламентом никогда не исключена вероятность того, что, возможно, корона твоя мало чем отличается от золотого чайника.
[1] Wraxall, p. 189.
[2] Wraxall, p. 193.
[3] Wraxall, p. 208.
[4] Канторович Э.Х. Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии / пер. А.Ю. Серегиной, под ред. М.А. Бойцова. М., 2005. С. 17.
[5] Канторович, с. 335.
[6] Wraxall, p. 301.
[7] Здесь и далее курсив в таких случаях мой. – А.А.
[8] Wraxall, p. 209.
[9] Wraxall, p. 211.
[10] Wraxall, p. 212.
[11] Wraxall, p. 214.
[12] Wraxall, p. 215.
[13] Wraxall, p. 217.
[14] Пер. М. Лозинского.
[15] Wraxall, p. 234.
[16] Пер. М. Лозинского.
[17] Wraxall, p. 279.
[18] Wraxall, p. 234.
[19] Wraxall, p. 234–235.
[20] Wraxall, p. 239.
[21] Wraxall, p. 240.
[22] Wraxall, p. 250.
[23] Wraxall, p. 284–285.
[24] Wraxall, p. 288.
[25] Wraxall, p. 291.
[26] Wraxall, p. 295.
[27] Wraxall, p. 301.
[28] Wraxall, p. 302.
[29] Wraxall, p. 311–312.
[30] Wraxall, p. 316.
[31] См. George III medical papers (каталог Royal Collection Trust) https://gpp.rct.uk/Record.aspx?src=CalmView.Catalog&id=MED%2f2%2f1788; скан оригинала письма Пеписа: https://gpp.rct.uk/GetMultimedia.ashx?db=Catalog&type=default&fname=MED_16_1_1-20.pdf; расшифровка письма: https://georgianpapersprogramme.com/wp-content/uploads/2018/10/med16.1.16.pdf
[32] Wraxall, p. 250–251.
[33] https://www.npg.org.uk/collections/search/portrait/mw17101/King-George-III
[34] Канторович, с. 27.
[35] Канторович, с. 30.
[36] Канторович, с. 32.
[37] Канторович, с. 36.
[38] Анатомия власти / сб. ст. под ред. О. Тогоевой, О. Воскобойникова. М.: Изд. Дом ВШЭ, 2021. С. 164, 170.
[39] Канторович, с. 39.
[40] Wraxall, p. 302.
[41] См. Arthur Burns. The Abdication Speech of George III.
[42] Burns A. The Abdication Speech of George III // Georgian Papers Programme. https://georgianpapers.com/2017/01/22/abdication-speech-george-iii/ В статье также приводится полный текст наброска отречения.
[43] Peters T.J., Beveridge A. The madness of King George III: a psychiatric re-assessment // History of Psychiatry. 2010. Vol. 21. No. 1. P. 81.
[44] На 24-м году правления Георга II скоропостижно скончался его сын и наследник Фредерик, отец будущего Георга III. Старший сын Фредерика стал, таким образом, наследником престола, и в 1756 г. был принят Акт о регентстве, который сделал вдову Фредерика регентом при сыне до достижения им совершеннолетия, а в случае смерти Георга II содействовать ей в этом должен был Совет.
[45] The correspondence of King George III. Vol. I (1760–83) / J. Fortescue (ed.. London: Macmillan and Co., 1927–28. P. 74.
[46] Остин Дж.Л. Три способа пролить чернила. Философские работы. СПб., 2006. С. 264,
[47] Остин, с. 276.
[48] Канторович, с. 4–5.
[49] Канторович, с. 282.
[50] Канторович, с. 309.
[51] Wraxall, p. 233.
[52] Канторович, с. 24–25.
[53] Канторович, с. 81.
[54] Канторович, с. 346/
[55] Там же.
[56] Там же.
[57] Канторович, с. 354.
[58] Wraxall, p. 275.
Джон Драйер. Пиршество Александра, или Сила гармонии (1697 г). Пер. В. Жуковского, 1812 г.
Он Дария поет: «Царь добрый! Царь великий!
Кто равен с ним?.. Но рок свой грозный суд послал;
Он пал, он страшно пал;
Нет Дария-владыки.
В кипящей зыблется крови;
От всех забыт в ужасной доле;
Нет в мире для него любви;
Хладеет на песчаном поле;
Где друг — глаза его смежить
И прахом сирую главу его покрыть?»
Отчаянные писаки 