Была такая телевизионная программа, “Кинопанорама”, и однажды, где-то в начале 90-х, я увидела черно-белые кадры, которые запомнила на всю жизнь. Один – это воздушная акробатка, парящая над цирковой ареной. Строгие цвета, странная закадровая музыка, как будто видишь другую реальность, как фигуры в музыкальной шкатулке.
Но кадры из другого фильма – сложно даже сказать – поразили? удивили? Во всяком случае, я не могла их забыть, и потом искала всюду. Мужчина и девочка сидят в поезде и разговаривают – не знаю, о чем. А потом они открывают окно, высовываются – и камера взмывает ввысь, и вот мы уже видим, как поезд ползет по долине, вдоль реки, и как постепенно сливается с пейзажем. Этот один-единственный фрагмент заставил меня полюбить и фильм, и режиссера, который это снял. И когда, наконец, в Музее кино прошла ретроспектива фильмов Вендерса, и я посмотрела и “Небо над Берлином”, и “Алису в городах” – и еще много всяких других его картин – я уверилась, что первое впечатление, чаще всего, самое верное.
Если вы чуть прикроете глаза и при это вам повезет, тогда вы увидите большое пространство, заполненное водой серого и голубоватого оттенка. Теперь, если вы зажмуритесь, эта вода примет очертания и засветится разными красками. Если вы зажмуритесь еще сильней, то она заполыхает красным огнем. Вот как раз в ту самую секунду, прежде чем ей заполыхать, вы увидите Русалочью лагуну. Только таким способом ее можно разглядеть с материка. Если бы у вас на разглядывание было хотя бы две секунды, вы разглядели бы пену прибоя и услыхали бы, как поют русалки.
(“Питер Пэн”)
С Вендерсом зажмуриваться не надо, его зритель – это сновидец, окруженный странными, фантастическими, иногда – страшными, а иногда – прекрасными образами. И венец этого мастерства (для меня, во всяком случае) – это “Лиссабонская история”. Вендерс заставляет смотреть на мир глазами героя, внимать звукам через его наушники и микрофоны, искать пропавшего друга, влюбляться в прекрасную Терезу, мучительно не понимать, о чем разговаривают детишки вокруг, и пытаться объясниться на ломаном английском. В первый раз смотрела фильм еще в Иерусалиме, не умея читать ивритские субтитры, поэтому монолог старого режиссера – слушала ушами героя, не знающего языка. Так вообще все через уши, звуки усилены многократно, пропущенные через микрофон, саундтрек улицы. В которой вдруг прорывается нечто безумно важное, но не тяжеловесное, а почти невесомое.
И не так важны все рассуждения про природу кино, про то, как надо снимать, и даже феллиниевские аллюзии – все это затмевается сценой, в которой в старом огромном доме герой вдруг слышит музыку и идет на звук. Уже сколько раз писала, смотрела, все равно каждый раз – как первый. Это сон, в который мы вдруг погружаемся, это тонкий и чистый голос Терезы, глубокие тона от виолончели и аккордеона, и взгляд героя со стороны, через который мы проникаем в это чудо.
Katya Neklyudova, 2011 / 2017
Отчаянные писаки 