Оказывается, у Бенедикта Камбербатча 50-й размер ноги и ужасающее плоскостопие. And yet – what a piece of work is this man!
Пластика, от которой оторопь берет: тяжелый случай ДЦП в сочетании с монструозной грацией, высшая точка контроля над телом – изображение его полнейшей разбалансированности.
Безымянный монстр доктора Франкенштейна – человек в ускоренной перемотке, краткий катехизис ответов на гамлетовские вопрошания.
Травма рождения, фундаментальная утрата, тело как радикальный Другой, пока еще не введено измерение означивания.
Тело нескоординированное, фрагментированное, наспех грубо сшитое из кусков, трещащее по швам.
Объект “маленькое а” начинает свой бег по краям и разломам.
Объект-взгляд: мучительная вспышка света – извне? изнутри? вижу-меня видят-показываю (де-МОНСТР-ирую) себя. Слепой взгляд Де Лейси, первого наставника.
Объект-голос: слышу – нерасчленимый шум человечьих голосов, то ли говор, то ли пение, то ли птичий щебет. Собственный крик, непослушное горло, мычание глухонемого. Объект-голос, которым они перебрасываются с незрячим Де Лейси, преподавая-усваивая “Потерянный рай”.
Снова вспышка – вторжение объекта-взгляд. Рай утрачен снова, теперь уже навсегда: увидеть монстра – разбудить монстра, раскрыть ему дремлющие глаза, вырвать из них смертоносный взгляд Медузы. Он сам себе и мильтоновский Адам, и мильтоновский Сатана. Первое убийство.
Оральный объект: исследовать края и полость рта. Тянуть туда сначала несъедобное. Но в едва намеченном человеческом мире все, что пока еще языком (pun intended) не освоено, уже неотвратимо сползает в воронку означивания: первый оральный объект – книга, дневник с(С)оздателя. “Возьми и съешь ее, она будет горька во чреве твоем”.
Анальный объект: отбрасывание и восстановление, уничтожение, эвакуация завораживающих и невыносимых объектов. (Позже – диалектика обсессивного желания: оберегать и одновременно разрушать Другого с его убийственным требованием. Ненависть к Франкенштейну – и глубокая нужда в нем.)
Фаллический объект: в сцене насилия.
Фрагментированное непокорное тело в поисках зеркального отражения, целостного прекрасного образа. Находит его в образах других людей – людей как будто в полном смысле слова, будто бы избежавших травмы чудовищного рождения, гармоничных и правильно сотворенных. Это иллюзия, конечно. Иллюзорный образ – первое отчуждение от тела Реального.
Зеркальный двойник – предмет страстной любви и столь же страстной ненависти. За-висть, нена-висть, in-vidia – корень зрения, или, вернее, зрение и есть корень.
Символическая кастрация: Де Лейси – введение в поле языка, поле человеческой культуры. Второй такт отчуждения, разделения говорящего субъекта в самом себе. Снова разрез и рана, столь наглядно запечатленные на теле Creature. Только через потерянный рай происходит рождение человека.
Имя: у него нет имени как такового, но Создание все-таки получит имя своего отца (имя-отца) – Франкенштейном мы теперь зовем монстра, а не доктора. Вопрос отцовства, признания-непризнания своего ребенка – символический акт, вменяемый в обязанность отцу, отцовская функция состоит не в том, чтобы породить, а в том, чтобы признать. Доктор Франкенштейн должен состояться в качестве отца символического – того, кто дарует ребенку признание , – но Франкенштейн остается отцом реальным, носителем произвола и хаоса. Поэтому необходимо его умерщвление.
В измерении языка, культуры, закона человек немедленно оказывается перед этическим выбором. Такова уж человеческая судьба. Вкусив от древа познания-кастрации, человек уже не может не различать между добром и злом. В этом своем выборе он уже не может быть окончательно детерминирован ни биологическим, ни социальным, никакие оправдания уже не работают (мы ничего не знали, пропаганда съела мой моск, трудное детство-скользкий подоконник).
Тут-то и начинаются первые ламентации: Господин, как плохо ты меня сработал! это твоя вина. Я убиваю, чтобы обратить твое внимание на себя. Я убиваю того, кого ты любишь: брата, жену – чтобы ты возлюбил меня, как ты возлюбил их, моих ненавистных идеальных двойников.
Требование любви – бесконечное, ненасытное, поглощающее, требующее кровавых гекатомб. Диалектика господина и раба: господин наделен бесконечным божественным знанием, он должен любить и спасать (вот и первый перенос).
Неизбежный – жестокий – разрыв между требованием и тем, как интерпретирует это требование Другой. (Зияние и пустота разрыва, однако, сулит рождение желания).
Господин! сотвори мне жену. Необязательно из моего ребра. Можно из чьего-нибудь еще. Можно даже из мертвого ребра, можно даже из множества мертвых ребер.
На сей раз Господин сработал хорошо – не отвратительный объект-отброс, а объект-агальму, сияние и красоту. Но как и в монстре есть своя красота – изумительная интеллектуальная восприимчивость, звериная грация, пластика и сила, которыми невольно любуется восхищенный Доктор Франкенштейн, так и в красоте невесты таится ужас могилы, трупного смрада. Отброс и агальма – две стороны одного объекта petit a. Объекта, который всегда ускользает от означивания, отвергнутый остаток, объект-фантом, наделенный в то же время ужасающей плотностью наслаждения-страдания.
Вопрошание о происхождении: заглядывая в разверстую могилу, Создание обретает знание о своем “потерянном рае”. Вот то, чем я был, – тем, что не просило рождаться, тем, что вызвано из небытия, тем, что внушает ужас и отвращение. И в то же время утраченный объект – это то, что парадоксальным образом не утрачивается, а возникает, обозначая фундаментальную и спасительную нехватку. Теперь благодаря ей будет вечно струиться человеческое желание, всегда по ту сторону блага, всегда разочарованное в объектах-подменах. То, что возникает как разрыв, задним числом осмысляется как то, что было когда-то и навсегда потеряно. Здесь миф рая-утробы радикально остраняется: Создание рождается из могилы, небытия.
А что же Доктор, фаустовская фигура научного дискурса? Научный дискурс выводит на свет латузу – небывалое в Реальном. Абсолютное знание призвано исчислить, измерить, заполнить нехватку дивными и страшными плодами человеческого гения. Создание – такая латуза. Отсюда рукой подать до человека, который сам превращается в полностью расчисленный сконструированный объект. Но что такое этот paragon of animals, как не quintessence of dust? И Франкенштейн оказывается объектом наслаждения Создания, как раньше Создание было объектом его произвола.
В конце концов измерение нехватки восстановлено в своих правах. Франкенштейн и его Создание преследуют друг друга по всему свету. По правилам этой игры, игры человеческого желания, догнать другого – значит убить его и тем самым себя. Потому и бегут они взапуски, как Ахилл и черепаха, всегда сохраняя желание, направленное вовне, вне блага, способного принести мгновенное материальное удовлетворение. В этом беге вечно поддерживаемого желания, в осознании собственной смертности, и происходит подлинное очеловечивание монстра и его Создателя.
Отчаянные писаки 