A king is a thing… Of nothing.
Hamlet.
… il convient de remarquer que si un homme qui se croit un roi est fou, un roi qui se croit un roi ne l’est pas moins.
[стоит отметить, что, если человек, считающий себя королем, – безумец, то и король, считающий себя королем, – безумец ничуть не меньший]
Lacan, « Propos sur la causalité psychique », 1946.
Взгляд Марса, нескромность Приапа и гонорары Христа
В конце ноября 2018 года в Москве в рамках проекта National Theatre Live, показывающего английский театр на широких экранах мира, состоялась трансляция знаменитой пьесы британского драматурга Алана Беннетта «The Madness of George III» (Безумие Георга III), на сей раз поставленной Ноттингемским театром – с Марком Гейтиссом в роли неожиданно сошедшего с ума английского монарха[1]. В 2019 г. Марк был номинирован на театральную премию Whatsonstage за эту роль, но, к сожалению, награду не получил; но зато премия за лучшую роль второго плана ушла Эдриену Скарборо, который сыграл в этом спектакле доктора Фрэнсиса Уиллиса, «вылечившего» короля от безумия.
Как поклонник творчества Марка, я не могла не приобщиться к истинно фанатской практике просмотра в прямом эфире – поздно вечером (с разницей в 3 часа), на языке оригинала, – не дожидаясь повтора в записи. Марк, как и предполагалось, был великолепен[2] – роль очень в духе Гейтисса и вполне соответствует его увлечению гротеском (в одном из интервью он даже назвал себя «фриком»).
С гротеска началась его актерская карьера – в середине 90-х в соавторстве со своими однокашниками он создал многолетний (возобновившийся очередным сезоном в 2017 г.) сценический и телевизионный проект «Лига джентльменов» и вместе с коллегами переиграл всех многочисленных персонажей шоу. Черный юмор, герои в безумных костюмах и вычурном гриме с непристойными и/или кровожадными наклонностями, малоаппетитные подробности, хоррор, пародия, китч и абсурд – таковые отличительные особенности этого шоу, мгновенно ставшего культовым.
Похоже, что, сформировавшись как актер в рамках «Лиги», Гейтисс навсегда сохранил пристрастие к ролям, требующим сложного грима, в разной мере меняющего внешность: от относительно небольших деталей вроде крашеных волос (или париков), усов и, скажем, филигранно прорисованных трупных прожилок на лице (роль вампира из «Быть человеком») до трансформаций средней степени узнаваемости (женские роли в той же «Лиге») и вплоть до радикального преображения – горб (мини-сериал «Порох»), тучность (Майкрофт Холмс из «Ужасной невесты»), дряхлое или даже негуманоидное тело («Доктор Кто»).
К такого рода ролям принадлежит и созданный Гейтиссом образ «собственного сына» – не Марка, разумеется, а безумного короля. Речь идет о будущем Георге IV, грубом, коварном и обезображенном пьянством и обжорством принце-регенте в британском сериале «Табу» (2017). Склонность к полноте была у Ганноверов в роду – но если Георг III упорно с ней боролся с помощью диеты, строгого режима, упражнений на свежем воздухе и отказа от алкоголя, то его старший отпрыск, действительно, прославился своей невоздержанностью во всех сферах жизни и гротескной тучностью, сопровождавшейся разными недугами (например, подагрой). Ну, а персонаж Гейтисса изуродован еще и щедрым слоем коросты на лице.
Георг III в исполнении Гейтисса предельно эксцентричен еще до всякого помрачения, так что когда вести о его странном поведении доходят до двора и парламента, все поначалу полагают, что он не более странен, чем обычно. А дальше будет неостановимый поток речи, изощренные скороговорки-каламбуры, сквернословие, выразительное заикание, конвульсии, подволакивание вывернутой ноги, завязанное узлом и странно выгнутое тело, завывания, рыдания, приступы ярости – и, конечно же, столь любимый Марком вычурный грим: кровоточащие язвы на ногах и выбритой голове (для этой роли он и правда остригся почти наголо) от банок, которые королю ставят, чтобы создать движение «гуморов».
Чем больше я вникала в перипетии пьесы (мне уже довелось посмотреть одноименный фильм 1994 г., в котором одну из главных ролей сыграл молодой Руперт Грейвз, будущий инспектор Лестрад из «Шерлока»), тем сильнее меня захватывал случай Георга III – действительно, в сути своей очень точно воспроизведенный Беннетом. Взяв за основу реальные факты, он прихотливо перемешивает их, расцвечивая словесными изобретениями в духе Джойса, что, однако, не столько уводит нас в сторону от исторической достоверности, сколько сообщает всему происходящему достоверность клиническую.
Из исторических источников мы не так много знаем о том, как именно была устроена речь часами, до полной потери голоса, без умолку говорившего короля: в основном приходится иметь дело с фигурами умолчания, описаниями (перескакивал с темы на тему, бессвязно бормотал, говорил «неподобающие», «непристойные» вещи, сквернословил и т.п.). К тому же сохранившиеся истинные крупицы высказываний часто до неразличимости сливаются с остротами, присочиненными современниками ради красного словца (насколько это сознательный процесс, задействован ли здесь механизм «китайского шепота» и как все это оформляется в жанр bon mot, исторического анекдота – вопрос, требующий отдельного исследования). Беннет с его джойсовскими каламбурами не просто художественными средствами драматургически восполняет нехватку важной клинической информации, но и чутко улавливает сам принцип речи, жертвой который оказывается король, – речи метонимической, бесконечного нанизывания слов по смежности звучания.
По удивительному совпадению в марте 2019 года на Фестиваль английской музыки (в контексте Года музыки Великобритании и России) в Пушкинский привезли «Eight Songs for a Mad King» Питера Максвелла Дейвиса – великолепный образчик театра жестокости, интонационно чрезвычайно напоминающий “Pour en finir avec le jugement de Dieu” Арто. Текст песен основан на реальных высказываниях Георга III в периоды безумия (от последнего приступа он так и не оправился), и прежде всего первого крупного эпизода конца 1788 – начала 1789 гг. (воссозданного в пьесе Беннетта). Фрагменты эти взяты из исторических источников[3] и к тому же разбавлены цитатами из обожаемого королем Генделя (он хорошо его знал, мог напевать хоры и арии, чем и занимался до хрипоты во время своего помрачения).
К тому моменту, благодаря Королевским архивам, последние несколько лет выкладывающим в Сеть свои оцифрованные рукописные документы (Марк Гейтисс, готовясь к роли Георга, посетил Королевскую библиотеку в Виндзорском замке, чтобы подержать в руках письма короля), я заполучила основной источник, на который собиралась опираться в своем исследовании случая Георга III, – дневник одного из адъютантов (equerry) короля, Роберта Фалька Гревилла[4] (его-то и сыграл в фильме Руперт Грейвз). В этом дневнике содержатся подробные добросовестные записи о течении болезни монарха, с ноября 1788 г. по март 1789 г.[5]: в нем Гревилл выражает намерение описывать состояние «dear King» как можно более точно и непредвзято – почему это настолько сложная задача, мы еще увидим.
На концерт в Пушкинском мне попасть не удалось, но, подозреваю, я была бы, возможно, единственным человеком в зале, способным определить источники большей части фрагментов, составляющих «Восемь песен»…
***
Очень быстро стало понятно, что описание и анализ случая Георга III невозможны без изучения эпохи, исторического контекста. Я не историк и уж тем более не специалист по истории Англии XVIII века. Помощь знатока этой эпохи чрезвычайно бы мне пригодилась, но за ее неимением приходилось по мере слабых сил вникать в сложные политические перипетии и бытовые реалии самостоятельно. Первое, что я поняла даже при всей своей неопытности, – нельзя принимать информацию источника за чистую монету, текстам необходим «перекрестный допрос» с пристрастием.
Современники Георга и сами вполне отдавали себе отчет в том, что информация в этот кризисный для государства момент распространяется недобросовестно, циркулирует множество сплетней и намеренно выдуманных порочащих слухов. Уильям Гренвилл, сторонник, кузен и будущий преемник на посту премьер-министра Уильяма Питта-младшего, регулярно информируя о том, что ему удается узнать о состоянии короля, своего старшего брата Джорджа, маркиза Бэкингема, на тот момент лорда-лейтенанта (вице-короля) Ирландии, пишет:
«Едва ли вы можете вообразить себе, насколько сложно добыть достоверные сведения. На всех частных сообщениях лежит отсвет желаний тех, кто их отправляет, и на них невозможно полагаться; личные письма королевских медиков не согласуются между собой и даже с официальным отчетом, которые они отослали в Сент-Джеймсский дворец. Этот отчет, по общему мнению, выглядит наименее благоприятным, и складывается впечатление, что он был составлен с таким расчетом, чтобы развенчать надежды, которые медики сами же поддерживают в своих частных письмах и беседах. Уоррен[6] в высшей степени склонен считать недуг короля неизлечимым, в то время как Рейнольдс[7] полон оптимизма и придерживается противоположного мнения»[8].
В письме от 20 ноября он уведомляет брата о том, что в состоянии короля наблюдается некоторое улучшение, но что «узнать об истинном положении дел чрезвычайно трудно, поскольку с тех пор как стало известно об улучшении, оппозиция идет на немыслимые ухищрения, чтобы распространить слух о том, что болезнь неизлечима. Несдержанность Уоррена на сей счет не ведает границ»[9].
Вчера, сообщает У. Гренвилл в письме от 23 ноября, Питт был в Виндзорском замке и, расспросив тех, на чьем непосредственном попечении был король, пришел к выводу, что состояние короля значительно улучшилось.
«В то же время отчеты медиков мрачные и не вселяющие надежды. Очень трудно примирить между собой все эти противоречия. Между тем повсюду усердно распространяются лживые слухи, чтобы сломить дух людей . Только подумайте, принц Уэльский привел лорда Лотиана в покои короля с наступлением темноты, чтобы тот услышал его бессвязные бредовые речи в худшие минуты. Однако никто не должен знать об этом от вас; здесь это хорошо известный факт, и скоро эти вести дойдут и до Ирландии, но важно, чтобы сведения, которые могут повредить Его королевскому высочеству в общественном мнении, не исходили от нас»[10].
Судя по всему, этот «хорошо известный факт» нашел отражение в сатирической гравюре (активное массмедиа своего времени) Томаса Роуландсона «Сыновняя почтительность» (Filial Piety), опубликованной 25 ноября 1788 г., т.е. в те же числа, когда Гренвилл пишет письмо, упоминающее о вторжении принца в комнаты короля. На гравюре Роуландсона, впрочем, принц изображен в компании не лорда Лотиана, а своих подвыпивших приятелей – Джорджа Хэнгера и драматурга Шеридана. Принц восклицает: «Дайте-ка взглянуть на старикана – [жив] он там еще или нет?» (на гравюре пропуск на месте предполагаемого dead/mad).
В «Дневнике» Фанни Берни[11], романистки и драматурга, на тот момент занимавшей при дворе должность «хранительницы гардероба королевы», содержатся интересные сведения о болезни короля, изложенные живым и увлекательным, хотя и на наш современный вкус, пожалуй, чрезмерно экзальтированным языком (зато куда более литературным, чем безыскусный слог Гревилла).
Фанни рассказывает главным образом о том, что происходит «на женской половине» дома (сначала в Виндзоре, а затем в Кью). В этом смысле ее рассказ представляет собой любопытное дополнение к «мужской версии» Роберта Гревилла (часто одно и то же событие подается ими с разных позиций, когда то один, то другой рассказчик оказывается внутри или снаружи определенной ситуации). Если мы сопоставим сообщение Уильяма Гренвилла о предполагаемом посещении больного короля принцем Уэльским с информацией из этих двух источников за период с конца октября (начало болезни короля) по 23 ноября (дата письма Гренвилла) 1788 г., то реконструкция событий будет выглядеть следующим образом.
Фанни Берни сообщает, что принц Уэльский 5 ноября «внезапно прибыл» к королеве из Брайтелмстоуна (Брайтон, морской курорт, ставший фешенебельным благодаря принцу, часто проводившему там время). Фанни отмечает:
«…оба держались очень отчужденно. Королева спросила, не собирается ли он вернуться в Брайтелмстоун. Он ответил, да, на следующий день. Он желал поговорить с ней; они удалились вдвоем»[12].
6 ноября прибыл доктор Уоррен (врач принца Уэльского). Король его к себе не допустил, и Уоррен был принужден расположиться так, чтобы слышать голос безостановочно говорящего короля; отчет о пульсе он получал от сэра Джорджа Бейкера[13], который находился рядом с королем[14]. Королева напрасно ждет вестей от Уоррена: тот просто уезжает, никому ничего не сказав. Королева в отчаянии требует догнать его[15]. Но Уоррен уже далеко – он отбыл прямо к принцу. Это был ужасный удар, пишет Фанни Берни, ведь таким образом король сразу оказывается на вторых ролях.
Принц Уэльский и герцог Йоркский постоянно навещают королеву. 7 ноября, в тот момент, когда Фанни находилась в покоях королевы, туда вошел принц и рассказал, что произошло ночью: король проснулся и, выйдя в соседнюю комнату, обнаружил там, к своему немалому удивлению, множество народу, в том числе и своего сына герцога Йоркского[16]. Не знали, говорит принц, как отвести короля назад в спальню: тогда за эту задачу взялся, с большим тактом и настойчивостью, «м-р Фэрли», которого король якобы не узнал поначалу. Мистер Фэрли (Fairly) – «красавчик», прозвище, которое Фанни в своем дневнике дает полковнику Стивену Дигби, вице-камергеру королевы и одному из тех людей, кто находился при короле во время его болезни (Фанни часто наделяет шутливыми прозвищами персонажей своих записок – например, Роберта Гревилла она называет Mr Well-bred, мистер Благовоспитанный).
8 ноября в Виндзор приезжает личный друг короля мистер Смелт, но, когда он пытается пройти к королю, его останавливает привратник – по личному приказу принца Уэльского (и сам мистер Смелт, и все на половине королевы, включая Фанни, ошеломлены и расстроены таким оборотом дел)[17]. Королю становится все хуже, и принц Уэльский, говорит Фанни, берет все дела в доме в свои руки. Все делается только по его повелению, королева ни во что не вмешивается. Принц отдает приказ привратнику не допускать в дом никого, кроме четырех человек, среди которых – мистер Мажанди.
«С этого момента на сообщение с внешним миром наложен полный запрет, и начинается время заточения в стенах дома»[18].
Далее, вплоть до 23 ноября никаких интригующих подробностей Фанни Берни не сообщает, хотя ей приходится периодически пересекаться с принцем.
В дневнике Роберта Гревилла в интересующие нас даты принц Уэльский вообще не упоминается: король видится только с герцогом Йоркским (например, 15 и 21 ноября). Информация о том, что произошло в ночь на 7 ноября, совпадает с сообщением Фанни Берни: Гревилл сам присутствовал с другими адъютантами в тот момент в комнате, и обратно короля отвел в спальню полковник Дигби, один из адъютантов, «взяв его за руки и не разрывая глазного контакта». Вместе с остальными там находится и герцог Йоркский, любимый сын Георга: король восклицает, обращаясь к нему: «Мальчик мой!»
19 ноября врачи устанавливают новый порядок с тем, чтобы лишние контакты с людьми не волновали короля и не приводили его в болезненное возбуждение: два пажа всегда при короле, два всегда в соседней комнате, в третьей комнате всегда дежурит один адъютант, который за всем следит и через которого проходят все сообщения от королевы. В комнаты короля никого не допускают, кроме пажей. При необходимости в комнаты короля могут быть допущены м-р Мажанди, м-р Бэст (секретарь ганноверского министра) и полковник Голдсуорси[19]. Если король будет звать кого-то еще, то пажи должны отвечать твердо, но почтительно, что таков приказ врачей – не допускать никого больше.
Все адъютанты получили письменные распоряжения врачей. Гревилл не говорит, что такие распоряжения исходят от принца Уэльского (он приводит копию распоряжения врачей, подписанного Уорреном, Пеписом[20] и Рейнольдсом). Гревилл получает распоряжение первым заступить на дежурство при короле. 22 ноября – ухудшение; но вечером того же дня король успокаивается и совершает молитвы вместе с м-ром Мажанди.
Сообщения Гревилла носят нейтральный характер, он никак не оценивает поведение членов королевской семьи, а о принце не упоминает вовсе. Политические и человеческие симпатии Фанни Берни совершенно очевидны: она ясно дает понять, что самоуправство принца и его довольно откровенное намерение изолировать отца и занять его место причиняют королеве и ее ближайшему окружению беспокойство и огорчение. И тем не менее и она умалчивает о каких бы то ни было скандальных происшествиях с участием принца. По-видимому, мы можем заключить, что сообщение Уильяма Гренвилла – это такой же ложный слух, только на сей раз направленный против принца: обе партии, очерняя друг друга, пользуются одним и тем же оружием (собственно, так и создавались сатирические гравюры – по заказу той или иной политической партии).
***
Натаниэль Рэксолл, член парламента на момент болезни короля, в предисловии к своим мемуарам, вышедшим посмертно (в 1836 г.)[21], цитирует письмо к нему сэра Джорджа Осборна от 1816 г. (год, когда Рэксолл попал в тюрьму и провел там три месяца по жалобе графа Воронцова, заявившего, что Рэксолл оклеветал его в своих записках):
«Я внимательнейшим образом изучил ваше первое издание[22] и могу поручиться, что 9 из 10 ваших историй (anecdotes) абсолютно достоверны. Вас заключили в тюрьму за то, что вы идеально точно обрисовали нашу эпоху для будущих поколений…»[23].
Осборн, как упоминает Рэксолл, – близкий родственник лорда Норта, чьим верным сторонником Рэксолл пробыл некоторое время вплоть до создания коалиционного правительства Фокса-Норта (роспуска которого в итоге хитроумно и деятельно добился король), а затем перешел на сторону Питта-младшего, ставшего премьер-министром в 1783 г. Георг III не простил лорду Норту, которого он считал своим другом (как мы увидим в дальнейшем, это особое означающее для Георга) и который долгое время возглавлял правительство, коалиции с ненавидимым королем политиком-вигом Чарльзом Фоксом, представителем оппозиции. Это чувство было взаимным: Фокс объявил короля тираном и во время болезни монарха оказывал поддержку принцу Уэльскому, ратуя за то, чтобы принц стал полномочным регентом.
Рэксолл тем не менее сохраняет почтительный тон по отношению к Норту, своему бывшему патрону. Видимо, поэтому, стремясь уверить читателя, что король не утратил благосклонного отношения к бывшему премьеру, он излагает историю, которую смело можно отнести к той самой десятой, не слишком достоверной, части его «анекдотов».
«То ли 4, то ли 5 февраля [1789 г.] мой друг мистер Роберт Гревилл, брат покойного графа Уорика и адъютант короля, находившийся при нем во время болезни, стоя у постели короля, разговаривал с доктором Уиллисом. Они не думали, что король вслушивается в то, о чем они говорят, или понимает, о чем идет речь. Гревилл заметил Уиллису, что лорд Норт часто справлялся о короле. “Это правда? – сказал король. – Где же он справлялся обо мне, в Сент-Джеймсском дворце или здесь? [в Кью]”. Получив ответ, он сказал: “Лорд Норт – хороший человек, не то, что другие”. Король выразил абсолютно справедливое суждение о лорде Норте. Тот вынужден был искать защиты у коалиции из-за враждующих партий, но сохранил в душе глубокую привязанность к своему господину»[24].
Если мы посмотрим в дневнике Гревилла под соответствующими датами, то не найдем никаких упоминаний о лорде Норте. Запись о нем появилась раньше – 14 января, в день, примечательный разными любопытными деталями (о чем мы еще будем говорить подробнее в дальнейшем). В тот день король находится в большом возбуждении, много и бессвязно говорит, часто смеется, в результате решено даже было прибегнуть к помощи смирительного жилета. «В тот вечер Его Величество очень доброжелательно говорил о лорде Норте и сказал, что это человек, которого он любит больше всех на свете». Король на протяжении болезни часто выражает аффектированные суждения о тех или иных людях из своего окружения, иногда прямо противоположные тому, что он думал о них, будучи в здравом уме (например, Питта называет мошенником, а Фокса – своим другом; картину Цоффани, своего любимого художника, снимает со стены и вышвыривает из своих покоев, и т.п.). Конечно же, суждением это назвать сложно – смысл все время соскальзывает, речь его неостановима, она как бурный поток, который несет и крутит все, что в него попадает. Интересно было бы проследить, какой виток метонимических ассоциаций «занес» в этот поток имя лорда Норта, но, к сожалению, наблюдатели и комментаторы не оставили нам подобной информации – и были явно не расположены наблюдать с таких позиций.
Так зерно информации, оформляясь в «анекдот», обрастает новыми подробностями и нюансами, придающими истории законченный вид, смысл и остроумный пуант. Наиболее яркий пример такого анекдота – история, которую передает в своих «Дневниках и переписке» Джеймс Харрис, 1-й граф Малмсбери[25].
«Во время первой болезни, когда Уиллис, который был духовным лицом, вошел в комнату, король спросил у него, не стыдится ли тот, будучи духовным лицом, такой профессии. “Сэр, – сказал Уиллис, – Сам наш Спаситель исцелял больных”. “Да, – отвечал король, – но он не получал за это 700 фунтов в год”»[26].
Беннет не устоял перед искушением включить эту историю в свою пьесу; правда, он добросовестно воспроизвел ее первую часть, которая у первого графа Малмсбери сохранилась в весьма редуцированном виде.
Вот что на самом деле сказал король доктору Уиллису, которому современники приписывали заслугу чудесного исцеления короля, при первой встрече 5 декабря 1788 года.
«”Сэр, ваше платье и наружность выдают служителя церкви, принадлежите ли вы к ней?” Я принадлежал раньше, ответствовал доктор Уиллис, но сейчас я практикую преимущественно врачебное ремесло. “Мне жаль это слышать, – отвечал король с волнением, – вы оставили ту профессию, к которой я всегда питал любовь, и занялись той, которую я от всей души ненавижу. Перемените свой образ жизни, скажите, какой сан вас интересует, и я стану вашим другом – рекомендую вам Вустер”. Так состоялось их знакомство – в дальнейшем Его Величество всячески старался настроить доктора Уиллиса против своих врачей, его недовольство распространялось прежде всего на доктора Уоррена и сэра Лукаса Пэписа, и он самым искренним образом умолял Уиллиса взять Уоррена на свое попечение в качестве одного из пациентов и увезти его в Линкольншир»[27].
***
Не только современники короля, но и наши современники, как выясняется, склонны некритично относиться к источникам, перетолковывая факты в нужном им свете.
Врачи Георга III не сомневались, что болезнь короля следует диагностировать как «лунатизм», безумие (к такому мнению они пришли довольно быстро после первоначального замешательства, и к королю были приглашены врачи, обладавшие опытом лечения подобных больных: так на сцене появился знаменитый доктор Уиллис, у которого в Линкольншире была частная психиатрическая клиника – хотя на тот момент психиатрии как самостоятельной дисциплины, конечно же, не существовало, и заведение Уиллиса называлось asylum, madhouse – дом, где жили душевнобольные). Но в XX веке этот диагноз был пересмотрен, и на долгие годы возобладала влиятельная версия, выдвинутая именитым психиатром Идой Макальпин, эмигрировавшей в 1935 году в Англию из Германии[28]. Вместе со своим сыном Ричардом Хантером она написала прославленную книгу «George III and the Mad-business» (1969 г.), и по сей день не утратившую своей популярности. В этой книге авторы, тщательно исследуя все периоды обострения заболевания короля (не только тот, что стал предметом пьесы Беннета и объектом нашего исследования, – 1788–1789 гг., завершившийся исцелением и триумфом партии короля над партией принца Уэльского, – но и более поздние эпизоды 1801, 1804 гг, и, наконец, последний этап с 1810 г. по 1820 г., когда Георг III впал в беспросветное безумие, осложнившееся физическими недугами и окончившееся смертью короля), приходят к заключению, что король страдал наследственной порфирией.
В последнее время это мнение снова пересматривается в пользу психиатрического диагноза. Так, в своей работе 2010 г. Тимоти Питерс (Институт археологии и Античности, Университет Бирмингема) и Алан Беверидж (Госпиталь королевы Маргарет, Данфермлин, Великобритания) подвергают сомнению выводы Макальпин и Хантера и предлагают свой диагноз мании. Авторы дают краткий обзор впечатляющего количества источников, которыми они пользовались (по всем эпизодам болезни Георга III); к эпизоду 1788–1789 гг. относятся, помимо уже знакомых нам «Дневника» Р. Гревилла и «Дневника» Ф. Берни, записки графини Элизабет Харкорт, на тот момент в звании дамы при опочивальне королевы, а также закодированные письма сэра Джеймса Бланда Бёрджеса, члена парламента, к его жене Анне, дающие, по словам авторов, «уникальную информацию, хоть и из вторых рук»[29].
Что же это за информация «из вторых рук»? Она поистине «уникальна». Джеймс Бланд Бёрджес в своих письмах, говорят авторы, «описывает хаотическое поведение, включающее в себя сексуальную распущенность (sexual indiscretions):
22 ноября 1788 г.: Вчера днем его расстройство приняло новый оборот – звериная непристойность в словах и действиях; телесное недомогание, которое я не решаюсь описать, но вы найдете его в словаре в статье «Приапизм» (фр. 80).
27 ноября 1788 г.: Первый симптом безумия короля состоял в том, что он вбежал обнаженный в покои королевы, швырнул ее на кровать и потребовал, чтобы женщины, находившиеся в комнате, остались и посмотрели, как он справляется со своим делом (фр. 87).
29 ноября 1788 г.: Он набросился на старшую принцессу [свою дочь] и попытался ею овладеть. Ее вызволили с большим трудом, и он был в такой ярости из-за этой неудачи, что ударил королеву. Об этом рассказал Генри Мажанди, который был в Виндзоре в то время, когда случилось это происшествие (фр. 90)»[30].
Приапизм, пишут далее Питерс и Беверидж, «иногда сопутствует острой мании, хотя в настоящее время принято считать, что это скорее побочный эффект медикаментозного лечения»[31].
Sexual indiscretions на с. 28 упоминаются в числе критериев диагноза мании в соответствии с DSM-IV. Правда, в качестве примера приводится выдержка из записей сына доктора Фрэнсиса Уиллиса, Томаса, вместе с отцом и братьями лечившего короля, в которой речь идет о леди Пемброк – предмете любовных воздыханий короля во время болезни. Как можно судить по записям Гревилла этого периода, воздыханий совсем не криминального свойства – скорее дурашливого (в смысле гебефрении).
Чопорный Гревилл приходил в тихий ужас от самых невинных вещей, присваивая им наименование «неподобающих», например, когда король играл на флейте, занимался латынью или распевал песенки, от кэтчей до «Правь, Британия», что, по мнению адъютанта, совершенно не соответствовало королевскому достоинству и придворному этикету. При всей своей дотошности и стремлению к честному и беспристрастному отражению фактов Гревилл, несомненно, хотя бы намеками сообщил бы нам о подобных вопиющих фактах сексуальной агрессии и непристойного поведения короля (например, он рассказывает, но без излишних подробностей, о том, как король всякий раз оскорбительно отзывается о своей жене, стоит окончиться их очередному свиданию, разрешенному врачами[32]).
История о том, как король ворвался в спальню к жене, имеет под собой некоторые основания: действительно, как рассказывают в своих дневниках Гревилл и Фанни Берни (независимо друг от друга), в самом начале болезни, в ночь на 5 ноября король сумел пробраться в спальню королевы и отдернул полог над ее кроватью, чтобы удостовериться, что она «не обманула его» и что она на месте. Разумеется, в спальне королевы всегда надлежало присутствовать дамам. Довольный тем, что королева на месте, он вернулся в свои покои, хотя и страшно всех переполошил своим визитом (Фанни Берни описывает настоящую истерику), так что решено было, что королева переедет в отдаленные покои, чтобы король не смог до нее добраться. Но ни о каком приапизме и швырянии на кровать и речи нет. История с нападением на старшую дочь также не подтверждается. Такого не могло произойти по нескольким причинам: короля разлучили с королевой с дочерьми в самом начале болезни, в первых числах ноября; их стали к нему допускать позже, уже в Кью, под присмотром доктора Уиллиса. Вряд ли бы дочери так спокойно его посещали, как это описано у Гревилла, если бы имело место подобное из ряда вон выходящее событие.
Во время болезни король действительно бывал нередко агрессивен и прибегал к рукоприкладству, причем, судя по всему, выказывал недюжинную силу. Но дрался он с пажами и людьми доктора Уиллиса (который привел с собой команду «медбратьев») и иногда пытался покушаться на врачей, причем по крайней мере в одном случае со слезами неоднократно извинялся потом перед одним из пажей[33]. Первый случай такой агрессии Гревилл фиксирует 24 ноября, когда Георг, страшно обозленный распоряжениями врачей и тем, что они противились его пожеланиям, велел доктору Уоррену удалиться и затем, когда тот попытался успокоить короля, толкнул его, так что пришлось вмешаться адъютантам, включая самого Гревилла. Тогда король, видя, что ему готовы дать отпор, «отошел от доктора Уоррена, бледный от гнева и кипя от ярости».
Нетрудно заметить, что людей в окружении короля на момент первого продолжительного эпизода его болезни можно условно разделить на партию короля (т.е. премьер-министра Питта-младшего) и партию принца Уэльского (т.е. оппозиционных вигов, прежде всего Фокса, Шеридана и Бёрка); были колеблющиеся и выжидающие, а также перебежчики в стан принца (rats, как пренебрежительно именовали их стойкие сторонники Питта-мл.). Особенно прославился своей «гибкостью» канцлер Тёрлоу, который держал нос по ветру, пытаясь угадать, в какой стан лучше переметнуться в зависимости от меняющихся обстоятельств (этот персонаж отлично выведен в пьесе Беннетта).
Джеймса Бёрджеса, сообщающего столь скандальные подробности о поведении короля, трудно заподозрить в желании сознательно очернить захворавшего монарха – Бёрджес поддерживал Питта (с которым его связывали настолько, по-видимому, близкие отношения, что Бёрджес как-то раз внес солидную сумму в 1000 фунтов в уплату долгов Питта). Скорее, он просто поддался общечеловеческой склонности принимать на веру пикантные слухи.
В качестве источника этих слухов Бёрджес называет преподобного Генри Мажанди: как мы уже знаем из дневников Фанни Берни и Роберта Гревилла, Мажанди действительно допускался к королю с самого начала его болезни, еще в Виндзоре. Гревилл неоднократно упоминает его в своих записках (так, Мажанди как духовное лицо читает вместе с королем вечерние молитвы[34]). Фанни Берни пишет, что он был в числе тех немногочисленных лиц, кому принц Уэльский лично дозволил доступ к королю в Виндзоре. В 1779 г. Георг III назначил Генри Мажанди (Мажанди – французская фамилия: его дед был гугенотом) спутником и учителем своего третьего сына Уильяма (будущего короля Вильгельма IV) на борту королевского военного корабля «Принц Георг», а затем утвердил его в должности наставника принца в 1781 г. В 1785 г. Мажанди стал каноником в Виндзоре. Принц Уильям, как и оба его старших брата, Джордж и Фредерик, симпатизировал оппозиционным вигам и, по-видимому, в ситуации с болезнью отца был на стороне братьев и поддерживал проект регентства. Фанни Берни фактически в открытую называет Мажанди агентом принца Уэльского. Судя по всему, он мог выполнять эту роль, распространяя информацию о шокирующем поведении короля, подтверждающем его недееспособность в качестве монарха.
***
Известный британский историк медицины Рой Портер в своей книге «Mind-Forg’d Manacles. A history of madness in England from the Restoration to the Regency» (1987, Harvard UP) пишет:
«Специальностью [д-ра Френсиса] Уиллиса было удерживать внимание безумцев с помощью взгляда, с целью добиться контроля и подчинения»[35]. И далее: «Козырной картой [доктора, лечившего безумцев] было умение взглядом приковать пациента к месту. Интересно, что об этой “силе… мгновенно устрашить и принудить [короля] к повиновению” Уиллиса расспрашивает не кто иной, как Эдмунд Бёрк – знаток устрашающего воздействия Возвышенного на психику. В ответ Уиллис предлагает демонстрацию:
– Поставьте между нами свечи, сэр, – отвечал доктор столь же властным тоном, – и я дам вам ответ. Вот как, сэр! С помощью ВЗГЛЯДА! (by the EYE!). Я взглянул на него вот так, сэр, – Бёрк мгновенно отвернулся и, не проронив ни слова, самым очевидным образом подтвердил эту власть василиска.
Так Уиллис показал себя как проторомантического современника Лафатера и Месмера»[36].
Каково происхождение этой интереснейшей цитаты, в которой речь идет о взгляде как первейшем инструменте mad doctor’a, с помощью которого он устанавливает власть над пациентом? В нашем излюбленном и по умолчанию наиболее достоверном источнике – дневнике Роберта Гревилла – подробно описывается ход лечения, которому доктор Уиллис подвергает короля, и особое внимание уделяется их самым первым встречам, поначалу очень обнадежившим и вдохновившим верного адъютанта.
«Вечером [5 декабря, в день, когда Уиллис впервые появляется в Кью в роли лечащего врача короля] доктор Уиллис нанес королю еще один визит. … Завидев Уиллиса, Его Величество встал и, подойдя к Уиллису, завел с ним бессвязный и пылкий разговор – он снова набросился на своих врачей, в очень резких выражениях браня их и саму их профессию. Доктор Уиллис отвечал королю чрезвычайно спокойно, что он не сомневается в том, что в конце концов король извлечет из этой профессии пользу, что сейчас его мысли находятся в беспорядке и что он нуждается в попечении и управлении (management). Король отвечал ему взволнованно и очень резко. Уиллис на это сказал ему спокойным ровным голосом (with steady tone of Voice), что обязан приложить все усилия, чтобы помочь королю и быть ему всячески полезным, ради народа, который боготворит своего короля; что он сделает все от него зависящее, чтобы вернуть короля его народу; что поданные короля призвали его на помощь и он не может их обмануть.
Король пришел в еще большее возбуждение и раздражение и громко отвечал доктору. Доктор Уиллис, повысив голос, сказал, что король должен успокоиться и что он, Уиллис, даст указания и прикажет всем слугам и свите, находящимся в комнате, также оказывать ему содействие и повиноваться, – тогда король впал в страшную ярость и в сильном возбуждении бросился на Уиллиса, намереваясь оттолкнуть Уиллиса обеими руками, но не ударить его. Уиллис оставался непреклонен и самым решительным образом стал укорять короля, сказав, что он должен взять себя в руки, иначе он велит надеть на него смирительный жилет. Тут Уиллис вышел из комнаты и тут же вернулся, неся подмышкой запакованный в бумагу жилет. Король внимательно разглядывал сверток и, встревоженный твердостью голоса и поведения доктора, подчинился – он пообещал пойти в постель и с трудом дошел до другой комнаты и разделся. Тогда Уиллис, пожелав ему доброй ночи и порекомендовав сдержанность и умеренность, удалился.
Я был весьма поражен непреклонностью и властной манерой речи (language) доктора Уиллиса. Ему необходимо было выдержать эту борьбу – и он воспользовался такой возможностью очень дальновидно и во время всего разговора держался с удивительным самообладанием и силой духа – чувствовал почву под ногами, отбивал и наносил удары, как того требовали обстоятельства, разумно и энергично[37] – как только король повышал голос, пытаясь овладеть ситуацией, Уиллис повышал свой и говорил твердым и решительным тоном. Как только король смягчил тон, Уиллис немедленно понизил свой голос, чтобы их голоса звучали в унисон. Король продолжал пытаться одолеть его силой голоса, но обнаружил, что всякий раз голос Уиллиса звучал сильнее и властнее. Устрашенный в конце концов твердостью его манеры и не в силах больше ему сопротивляться, король уступил ему и пришел в относительно спокойное состояние, а доктор Уиллис удалился» (выделено мной. – А.А.)
Как мы видим, у Гревилла подробнейшим образом описывается вовсе не взгляд, а другая инстанция – голос. Доктор Уиллис действительно добивается устрашения и повиновения пациента – но с помощью искусных модуляций тона, а не «взгляда василиска».
Цитату о Бёрке и Уиллисе Рой Портер приводит по книге Макальпин и Хантера «George III and the Mad-business». Макальпин и Хантер, в свою очередь, ссылаются на мемуары английского драматурга Фредерика Рейнольдса (1764–1841) «The Life and Times of Frederick Reynolds»[38], опубликованные в 1826 г.
В начале января 1789 г. (8–10 января) доктора Уиллиса несколько дней подряд подробно опрашивала о методах его лечения специально созданная комиссия в Палате общин. В нее входили, помимо прочих, Бёрк, Шеридан и Фокс. Гревилл пишет, что Уиллис был недоволен (но без подробностей) Бёрком и Шериданом, но ему понравились учтивые манеры Фокса. В целом Уиллис остался доволен этой «экзаменовкой», особенно толковыми вопросами члена комиссии Джона Скотта, единственного, по словам Уиллиса, кто знал, о чем спрашивать. Вот как этот опрос описывается у Рейнольдса:
«Доктор Уиллис (поначалу просто сельский доктор) быстро стал ведущим актером в этой драме. Он обладал “взглядом Марса, гордым, наводящим страх”. Наводящим страх во всех смыслах: ибо его многочисленные пациенты испытывали благоговейный ужас не только перед этим грозным оружием, но и перед решетками, цепями и смирительными жилетами. После того как он, спустя несколько недель лечения, дал Его Величеству бритву, чтобы тот мог побриться, и перочинный нож, чтобы обрезать ногти, д-р Уоррен, д-р Рейнольдс и другие врачи открыто обвинили Уиллиса в неблагоразумии и поспешности на заседании комиссии в Палате общин. Бёрк, также проявив большую суровость по этому поводу, властно и громко пожелал узнать, “если царственный пациент вел себя буйно, с помощью какой силы мог доктор мгновенно устрашить и принудить его к повиновению?”
Поставьте между нами свечи, сэр, – отвечал доктор столь же властным тоном, – и я дам вам ответ. Вот как, сэр! С помощью ВЗГЛЯДА! (by the EYE!). Я взглянул на него вот так, сэр, – вот так!
Бёрк мгновенно отвернулся и, не проронив ни слова, самым очевидным образом подтвердил эту власть василиска»[39].
К слову «василиск» Рейнольдс ставит звездочку сноски, в которой указывает: «Доктор впоследствии рассказывал мне эту историю в Гретфорде (sic!)». Грейтфорд-холл – дом и частная лечебница для душевнобольных доктора Уиллиса в сельском местечке Грейтфорд в Линкольншире. К тому моменту как Рейнольдс опубликовал свои мемуары, Уиллиса уже 20 лет не было в живых (ум. в 1807 г.). В Грейтфорде у доктора Уиллиса Рейнольдс побывал в 1792 г., видимо, именно этот визит он и подразумевает здесь.
Интересно отметить, как Рейнольдс, будучи драматургом, использует театральный вокабуляр, называя Уиллиса «ведущим актером драмы» и приводя цитату из «Гамлета» (Гамлет описывает своего покойного отца, пер. Пастернака).
О встрече Бёрка с Уиллисом в парламенте в книге Фредерика Локка, биографа Бёрка, «Edmund Burke. Volume II, 1784–1797»[40] сказано следующее:
«Одержимость Бёрка безумием короля поставила под вопрос его собственную вменяемость. Томас Роуландсон (1757–1827) обращается к теме ставшего печально знаменитым поведения Бёрка в [сатирической гравюре] Doctor Lasts Examination [Доктор проходит комиссию /выдерживает экзаменовку] (7 февраля 1789 г.), на которой тощий безумный Бёрк вопрошает: “Как вы лечите безумие?”… Крошечный Уиллис отвечает с грамматическими ошибками: “I does it all by my Eye” [Я делает это взглядом], вперившись взором в Бёрка, чтобы продемонстрировать свой метод на практике. Роуландсон подвергает насмешке обе стороны: подсказка Питта (“без колебаний делайте все для нашего дела”) показывает, что он не менее пристрастен, чем Бёрк. Узкопартийные пристрастия проявились в газетном пасквиле “Доктор Уиллис и Эдмунд Бёрк” [The Times, 30 января 1789 г.]. В ответ на требование Бёрка описать симптомы безумия Уиллис набрасывает портрет самого Бёрка (“высокий, худой, близорукий”). Просто пристально вглядевшись в него – “как я сейчас гляжу на достопочтенного джентльмена”, – Уиллис мгновенно распознал в нем безумие. Далее перечисляются особенности поведения Бёрка с намеком на то, что их следует расценивать как симптомы безумия: в их числе пена у рта во время сбивчивого и хаотичного выступления по поводу Индии»
На гравюре Роуландсона Бёрк и Уиллис разговаривают через стол: Бёрк – поднявшись из задних рядов, а Уиллис – с дерзким и вызывающим видом взобравшись на стул. За спиной у доктора – Питт-мл., который ему нашептывает: «Без колебаний делайте все для нашего дела, этот У-рр-н[42] слишком честный, надо его вышвырнуть пинком».
В рассказе Фредерика Рейнольдса обращает на себя внимание дословная цитата из гравюры Роуландсона: «Я делаю это с помощью взгляда (by the EYE)». Вся ситуация с воздействием чудодейственного взгляда, с помощью которого доктор не просто видит пациента насквозь, а буквально пригвождает его к месту, укрощая его буйство и отнимая волю к сопротивлению, явно взята Рейнольдсом из гравюры (и, возможно, из того самого пасквиля в «Таймс»). Сатирические гравюры, как уже было сказано, обладали властью воздействовать на умы и мнения, навеки запечатлеваясь в памяти, почище, чем предполагаемые «магические способности» врачевателя душевных болезней. А дальнейшее уже было отдано на откуп воображению Рейнольдса-драматурга, человека театра, который с помощью удачно подобранной фразы из Шекспира («взгляд Марса») надолго, уже после смерти Уиллиса, закрепляет за ним (в сознании последующих поколений) репутацию доктора, наделенного сверхъестественной силой взгляда[43].
Гравюра Роуландсона явно не предполагает почтительного отношения к способностям доктора: скорее, Уиллис, наущаемый Питом, ведет себя как дерзкий шарлатан, напором вводящий в транс бедного полоумного Бёрка. Взгляд доктора – это взгляд не «магнетический», а трезво-рациональный, изобличающий неадекватность политического противника. Обвинение в безумии было не столько клиническим диагнозом, сколько политической атакой: так, на тех же сатирических гравюрах болезнь короля оценивалась сочувственно и доброжелательно, как результат переутомления от работы и борьбы с кознями членов парламента и правительства; подлинное же безумие выявлялось в самих политиках как окончательная форма, в которую выливались их пороки[44]. Гревилл же в своих записках сосредоточен не столько на политике, сколько на врачебном методе Уиллиса и, как мы видим, описывает совершенно иную модальность воздействия на пациента: не взгляд, а голос.
В истории Рейнольдса про «власть василиска» всплывают полузабытые, за давностью времен, впечатления от гравюры Роуландсона, явно переосмысленные уже в духе традиции месмеризма и его ответвлений, подхваченной романтиками и особенно необычайно популярным в первой половине XIX века Э.Т.А. Гофманом, чьи «Эликсиры сатаны», например, были переведены на английский в 1824 г. Любопытно, что в новелле Гофмана «Магнетизер» (1814 г.) взгляд магнетизера уподобляется «змеящимся василискам». Мотив смертоносного колдовского взгляда – один из центральных у Гофмана. Представления о неподвижном, завораживающем пациента взгляде магнетизера можно встретить в разнообразных теоретических и медицинских текстах первой половины XIX в., упоминающих о феномене «животного магнетизма»[45].
Трудно сказать, насколько сознательно Рейнольдс опирался на эту традицию или даже на тексты Гофмана; скорее всего, эти представления успели стать вполне общеизвестными и даже стереотипными. Во всяком случае, отталкиваясь от сообщения Рейнольдса, Портер уже не задумываясь называет Уиллиса «проторомантическим современником Месмера». Правда, стоит отметить, что сам Рейнольдс все же подает тему в духе скептического насмешливого века Просвещения: пациенты Уиллиса трепещут не только перед мистическим «грозным оружием» его взгляда, но и перед вполне прозаическими цепями и смирительными рубашками; а цитата из «Гамлета» сообщает способностям доктора театральный, а, стало быть, не вполне настоящий эффект.
Этот отрывок из фильма о мишке Паддингтоне взят мной ради не только забавной, но и, по сути, точной параллели к врачебному методу Уиллиса (хотя взгляд, как мы уже установили, особого значения тут не имеет) : медвежонок применяет “суровый взгляд”, чтобы “напомнить о хороших манерах”, а доктор Уиллис “рекомендует королю сдержанность и умеренность”. Безумие рассматривалось как неумение контролировать себя, как распущенность и “плохое поведение” – поэтому пациент подлежал различного рода воспитательным, дисциплинарным мерам, которые в совокупности назывались “управлением” (management).
Продолжение следует
[1] Вторая половина XVIII – начало XIX вв., хотя с 1811 года и до самой смерти Георга правил за него регент – принц Уэльский, старший сын короля, будущий Георг IV.
[2] Сама постановка, прилежно следующая многочисленным авторским ремаркам – Беннетт расписал все вплоть до сценографии, – никаких особо интересных решений не предлагала, за исключением, быть может, женщин в мужских ролях, особенно тех, кто одновременно сыграл и королевских медиков, и лидеров оппозиции Фокса и Шеридана (тот самый драматург и, если верить мемуарам его политических оппонентов, один из устроителей «школы злословия» в стенах палаты общин в злосчастный период болезни короля).
[3] Многие из них указаны Беннеттом, историком по образованию, в предисловии к изданию своей пьесы.
[4] Из рода графов Уориков – его отец, Фальк Гревилл, в 1759 г. стал первым графом эпохи последнего возобновления титула; по материнской линии Гревиллы были отдаленными родственниками Невиллов, то есть в том числе Ричарда Невилла, Делателя королей. Гревиллы с XVII века были владельцами замка Уорик.
[5] Robert Fulke Greville, equerry to the King. Journal of His Majesty’s most serious and afflicting illness. 1788–1789. Рукописный дневник.
[6] Ричард Уоррен, личный врач принца Уэльского, которого тот отправил лечить заболевшего короля.
[7] Генри Рейнольдс, один из врачей, приглашенных лечить короля во время его помешательства.
[8] 17 ноября 1888 г. См.: The Duke of Buckingham and Chandos, K. G. Book of Memoirs of the Court and Cabinets of George the Third, Volume 2 (of 2). From the Original Family Documents. London: Hurst and Blackett, publishers, successors to Henry Colburn, 13, Great Marlborough Street, 1853. http://www.gutenberg.org/files/27704/27704-h/27704-h.htm (The Project Gutenberg EBook).
[9] Ibid.
[10] Ibid.
[11] The Diary and Letters of Frances Burney, Madame D’Arblay: in 2 vols. Vol. II. Boston: Little, Brown, and Company, 1910.
[12] The Diary and Letters of Frances Burney, Madame D’Arblay: in 2 vols. Vol. II. Boston: Little, Brown, and Company, 1910. P. 29.
[13] 1-й баронет Бейкер, врач при дворе королевы, а затем врач Георга III во время его болезни.
[14] Ibid. P. 39.
[15] P. 40.
[16] P. 46.
[17] P. 51.
[18] P. 52.
[19] Филипп Голдсуорси, главный королевский адъютант (chief equerry).
[20] Сэр Лукас Пэпис (Pepys), 1-й баронет – один из врачей при короле во время его болезни 1788–89 гг.
[21] N. Wraxall. Posthumous Memoirs of his own Time. 1836.
[22] Historical Memoirs of my own Time, опубликованные в первом издании в 1815 г. и имевшие огромный успех.
[23] Ibid. P. VI.
[24] Wraxall. P. 295–296.
[25] Diaries and Correspondence of James Harris, First Earl of Malmesbury, Vol. 4. London, 1845.
[26] Ibid. P. 317–318.
[27] Robert Fulke Greville, equerry to the King. Journal of His Majesty’s most serious and afflicting illness. 1788–1789. P. 56–57.
[28] Иду Макальпин, которая, в частности, осуществила перевод на английский «Записок нервнобольного» судьи Д. Шребера (знаменитый случай, который разбирает Фрейд, опираясь на «Записки» Шребера), довольно развернуто упоминает в своем 3 семинаре, посвященном психозам, Жак Лакан (как правило, такое внимание Лакан уделяет далеко не всем подряд, а только тем, с кем ему интересно вступить в полемику).
[29] Peters T.J., Beveridge A. The madness of King George III: a psychiatric re-assessment // History of Psychiatry. 2010. Vol. 21. No. 1. P. 20–37. P. 23.
[30] Ibid. P. 24.
[31] Ibid.
[35] P. 206.
[36] P. 209–210.
[37] Судя по всему, эту встречу Гревилл описывает в терминах фехтовального поединка.
[38] The Life and Times of Frederick Reynolds: in 2 vols. Vol. 2. London: Henry Colburn, New Burlington Street, 1826.
[39] Ibid. P. 23–24. Курсив Рейнольдса.
[40] Lock F.P. Edmund Burke. Volume II, 1784–1797. Oxford: Clarendon Press, 2006. P. 214.
[41] Ibid. P. 214.
[42] Доктор Уоррен.
[43] Отголоски этого «by the eye» и истории про то, как Уиллис позволил королю самостоятельно побриться, находим у Рэксолла: Уиллис «вложил инструмент в руку короля» и «направлял его при помощи взгляда (by the eye) в течение всей процедуры» (Wraxall N. Op. cit. P. 206). По-видимому, источник у них с Рейнольдсом был общим.
[44] Agland J. Chapter 2: Madness and Masculinity in the Caricatures of the regency Crisis, 1788-1789 // Drawing the line. Using Cartoons as Historical Evidence / R. Scully, M. Quartly (eds). Clayton (Australia): Monash University Press, 2009.
[45] См., напр.: Alvarado C.S. Mesmerism Online: A Bibliographical Review // Australian Journal of Clinical and Experimental Hypnosis. 2008. Vol. 36. No. 2. P. 121–122.
Франц Антон Месмер, бежавший из враждебно настроенной по отношению к нему Вены, в 1779 г. осел в Париже, где его учение имело успех. В Англию оно проникло позже, “занесенное ветром Французской революции” (см. Kaplan F. “The Mesmeric Mania”: The Early Victorians and Animal Magnetism // Journal of the History of Ideas. Vol. 35. No. 4 (Oct. – Dec., 1974). P. 694), но было с ходу отвергнуто научным сообществом. “Месмерическое движение в Англии 1800-1837 гг. было бледным подобием движения на континенте. <…> в отличие от Германии и Франции в Англии не было активных месмерических салонов, сообществ, споров с профессиональными медиками, памфлетов, статей, книг и острого интереса широкой общественности к этому феномену” (Ibid., p. 695).
Анастасия Архипова, 2021
Отчаянные писаки 